На протяжении почти 40 лет в СССР/России и ещё более чем 100 странах продолжается масштабный проект по исследованию различных социально-психологических показателей, в том числе уровня счастья и удовлетворённости жизнью – Всемирное исследование ценностей. По данным социологов, влияют на этот уровень как материальные, так и нематериальные факторы – чувство социальной справедливости, религия, идеология. Последним и было посвящено выступление социолога, заведующего лабораторией сравнительных социальных исследований (ЛССИ) НИУ ВШЭ, одного из участников Всемирного исследования ценностей Эдуарда Понарина.
В своей лекции в образовательном центре Ельцин Центра 23 февраля он рассказал о самых счастливых странах мира, о месте России на мировой карте счастья (не самое высокое, но становится лучше) и о тех факторах, которые влияют на самоидентификацию человека как счастливого или несчастного. Лекция прошла в рамках цикла «Горизонтальная страна.2020».
«За Всемирным исследованием ценностей стоит теория модернизации Рональда Инглхарта и теория Абрахама Маслоу, которая утверждает, что помимо базовых потребностей, у людей есть потребности более высокого уровня. Но сначала надо удовлетворить базовые, – начал выступление учёный, показывая график, на котором страны размещены в зависимости от их ВВП (ось х) и удовлетворённости жизнью (ось у). – Данные исследований показывают, что в бедных странах увеличение уровня богатства приводит к скачку счастья, в то время как в богатых странах нет такой прямой зависимости. Деньги приносят счастье тогда, когда их не хватает».
При этом, отметил Эдуард Понарин, житель Латинской Америки за те же деньги получает больше счастья, чем россиянин за рубли или украинец за гривны. Причина тому — нематериальные факторы счастья. Сравнительно небогатые страны Латинской Америки – один из самых счастливых регионов мира, и здесь главные причины счастья коренятся в традиционных ценностях: плотные социальные связи, крепкие большие семьи, высокая религиозность и т.п. Ещё одна группа счастливых стран — это страны Скандинавии, но счастье здесь достигается иным путём: личный материальный достаток граждан дополняется низким уровнем социального неравенства и справедливым общественным устройством, при котором дети рабочих и дети миллионеров учатся в одних и тех же государственных школах. Здесь не принято кичиться богатством, и даже самым обеспеченным жителям не придёт в голову покупать автомобиль «Феррари» – они купят отечественный «Вольво».
Россия к числу самых счастливых стран мира, увы, не относится, и ни скандинавские, ни латиноамериканские сценарии у нас не осуществились. Более того, отметил лектор, в середине 90-х уровень счастья в нашей стране достиг своего дна и находился на уровне бедных африканских стран. Затем он начал расти вместе с уровнем дохода – пиковое значение удовлетворённости россиян жизнью приходится на 2008-й год, последний год взрывного экономического роста.
Что касается счастья, то для многих россиян оно определяется не столько материальными, сколько нематериальными факторами: неслучайно социологи зафиксировали в обществе взрыв эйфории на фоне событий в Крыму, хотя удовлетворённость жизнью (это близкий, но другой социологический показатель) относительно 2008 года даже упала. К настоящему моменту «крымский эффект» сошёл на нет. И как рядовые россияне, так и представители элит находятся в поиске новой идеологии, которая подарит гражданам ощущение счастья. Скорее всего, считает Эдуард Понарин, этой идеологией станет консервативный национализм, — в социализме и либерализме россияне успели последовательно разочароваться.
Подробнее об исследованиях счастья и его нематериальных факторах учёный рассказал в интервью Ельцин Центру:
— Что такое счастье и чем оно обусловлено?
— Счастье — это такая базовая самоцель, к которой стремится каждый человек. И понятно, что счастье, особенно в нашей стране, в значительной степени определяется материальным достатком. Но существуют также нематериальные факторы счастья.
— Есть ли какие-то объективные критерии счастья? Какие вопросы вы задаёте людям, чтобы измерить его уровень?
— Я — участник большого международного проекта, который с 1981 года проводит опросы, уже больше чем в сотне стран мира.
Вопрос о счастье очень простой: «Скажите, пожалуйста, насколько вы счастливы» — и там четыре варианта ответа, от «очень счастлив» до «очень несчастлив». Есть ещё один, связанный с этим вопрос: «Насколько вы удовлетворены своей жизнью в целом?», по десятибалльной шкале. Это стандартные социологические вопросы, на которые люди довольно легко дают ответы.
— Где находится Россия в этом глобальном рейтинге?
— В середине 90-х годов она была на уровне очень бедных африканских стран по этому критерию. В начале 80-х годов позиции были значительно лучше. В путинскую эпоху более-менее происходит восстановление уровня субъективного благополучия, удовлетворённости жизнью. До примерно того уровня, который можно было бы ожидать, исходя из нашего материального достатка. По показателям счастья мы уже даже перешли порог начала 80-х годов. По удовлетворённости жизнью — ещё нет.
— Какие факторы могут сделать людей счастливее?
— К счастью можно двигаться двумя путями: можно ставить какие-то цели, связанные с реальным миром, и достигать их, и этим повышать свой уровень субъективного благополучия. Либо существует альтернативный путь: идеализировать своё положение, объективно, может быть, не очень хорошее. Положение трудно изменить, но ты можешь попытаться переопределить его в своей голове и убедить себя в том, что на самом деле всё хорошо. То есть, условно, сказать: «Мы бедные, зато духовные».
— Есть ли корреляция между уровнем счастья и религией или политической системой?
— Да, если выбран второй путь, то, чтобы идеализировать своё положение, необходима какая-то идеология. Их спектр не очень разнообразен. Левые — коммунизм, социализм. Правые — либерализм или консервативный вариант. Консервативные варианты могут быть религиозными и национальными.
Если посмотреть на историю нашего Отечества, коммунизм у нас был совсем недавно, и он закончился, потому что люди сильно в нем разочаровались. Либерализм у нас тоже был совсем недавно, и люди в нём тоже сильно разочаровались. Остаётся какая-то консервативная идеология. Она может быть религиозной, но все-таки за советский период наша страна стала не очень религиозной, за исключением Чеченской республики и других исламских островков. Поэтому единственный вариант, который сейчас отчётливо просматривается, — это консервативная идеология, основанная на национальной идее.
— В чём она может заключаться?
— Зависит от того, как мы определяем нацию, и кто за границей нации является главным раздражителем, относительно которого определяется наша собственная национальная идентичность. В постсоветское время у нас два таких раздражителя: одни — это мусульмане, которые приезжают из Средней Азии или с Кавказа. А второй вариант — это Запад, США.
По опросам общественного мнения, между этими двумя «раздражителями» есть отрицательная корреляция. Когда мы нормально относимся к Западу, тогда мы плохо относимся к мусульманам. И наоборот, когда у нас напряжённые отношения с США и западными странами, мы к мусульманам относимся лучше. И это не случайно: из этих двух вариантов национальной идеологии следуют совершенно разные варианты политики, как внутренней, так и внешней. Скажем, если мы заинтересованы в евразийской интеграции, понятно, что мусульмане не могут считаться плохими по определению, а если в европейской, плохим не может быть Запад.
Как мне кажется, в 2014 году у нас был сделан резкий разворот в политике: российская элита сделала окончательный выбор в пользу цивилизационного противостояния Западу, при этом делаются попытки интегрировать национальные меньшинства.
— Вы считаете, это окончательный поворот?
— Ничего окончательного не бывает, потому что все зависит от того, насколько этот поворот будет удачным. Ведь если б коммунизм был удачным проектом, то мы бы до сих пор жили в Советском Союзе и ходили бы на демонстрации 7 ноября под красными флагами.
— Правильно я понимаю, что одним из таких критериев успеха будет являться тот самый уровень счастья?
— Конечно!
— Вы вскользь отметили, что в Чечне в силу религиозного фактора уровень счастья выше. А вообще регионы России сильно друг от друга отличаются?
— Достаточно. Сейчас как раз веду большой проект, который сравнивает счастье в разных регионах России. Он ещё не закончен, но те данные, которые у меня есть, показывают, что самые богатые регионы — Москва и Санкт-Петербург — далеко не самые счастливые. Условно говоря, Чебоксары в Чувашской республике значительно счастливее, чем столицы, хотя при этом значительно беднее. И, кстати говоря, в некоторых национальных республиках, в той же Чувашии или Татарстане, больше людей готовы воевать за Россию, чем в Москве.
— С чем это можно связать?
— Отчасти — с неравномерностью распределения богатства внутри региона. Московский пенсионер, конечно, теоретически понимает, что за МКАДом люди живут хуже. Но на деле он людей за МКАДом не видит. Он видит дорогие машины, витрины бутиков, людей, которые покупают кофе за 300 рублей за чашечку. Неравенство, которое существует в России, в Москве проявляется особенно ярко, несмотря на кажущуюся благополучность столицы. Это большой источник социального напряжения, которое отражается на общем уровне счастья.
— Какие в России самые счастливые регионы, какие самые несчастные?
— У меня проект по всем регионам ещё не закончен, но, если все-таки основываться на моих данных, получается — Татарстан. С одной стороны, он экономически довольно-таки благополучен, а с другой стороны, там неравенства меньше, чем в Москве. Может быть, там больше места местным предпринимателям, особенно если они говорят на татарском языке. Чечня, которую мы упоминали, по данным других исследователей, также является одним из самых счастливых регионов.
— Вы говорили о двух группах счастливых стран — латиноамериканских и скандинавских — с двумя разными моделями достижения счастья. Можно ли сказать, что Россия колеблется между этими двумя путями?
— К сожалению, Россия — ни там, ни сям, в том-то и дело. У нас другие внутренние установки и предпочтения. Установки россиян все-таки до сих пор на социальную справедливость. Они хотят, чтобы у нас было как в Скандинавии, Финляндии, Швеции. Такую среду, но у нас её нет. Этот способ для нас пока недостижим — и материальное благополучие на другом уровне, и социальное расслоение сильное, контрасты очень большие. Второй путь у нас тоже не работает. Религиозность низкая, социальная солидарность довольно слабая в силу больших контрастов, разве что немного повышается национальная солидарность за счёт обретаемого национального самосознания. Бросили перчатку в лицо США — сначала в Грузии, потом в Сирии или в Крыму, — вот от этого, может быть. По Крыму это очень хорошо видно, там эйфория была на какой-то период в обществе. Но понятно, что это временные вещи.
— Два последних вопроса, которые мы традиционно задаём нашим гостям: были ли вы в Музее Ельцина, какие у вас впечатления?
— Музей сделан хорошо. Это модель, скопированная с США, где каждый уходящий президент основывает президентскую библиотеку и архив. У нас тоже архив, библиотека, и ещё сделан музей. Наверное, это хорошо и правильно, потому что надо помнить свою историю. Так что это мне скорее понравилось.
— Второй традиционный вопрос — о 90-х. Как вы оцениваете это время? Может, вспомните какую-то личную историю, с ним связанную?
— Я уехал из России в Америку в 1989 году и вернулся только в конце 1996-го. Поэтому многое пропустил, о чем не очень жалею — время было не самое лучшее. Но, когда были выборы первого российского президента, я счёл необходимым приехать в свою страну, в свой родной город — тогда ещё Ленинград, и проголосовать за Ельцина. Но вообще, я Ельцина воспринимаю как трагическую фигуру. Как и любой политик, он был жаден до власти. Это никак не отличает его от других политиков, ни в лучшую, ни в худшую сторону. Проблема в том, что, когда он власти добился, страна ему досталась в очень плохом состоянии. Отчасти этому способствовала та политическая борьба, которую он вёл с Горбачевым.
Ельцин не был одиночкой. Как и любой политик, он представлял интересы российских элит, значительная часть которых тогда была ориентирована на Запад. Было много ожиданий, которые не осуществились. В этом и заключается трагизм его президентства. Он попытался воплотить в жизнь то, на что рассчитывали российские элиты, но к хорошим результатам это не привело. Поэтому он и ушёл. В своём последнем телевизионном обращении к россиянам он и сказал, что не получилось достичь задуманного. Но в плюс ему можно поставить, что какую-то худо-бедно работающую систему он создал. Кризис 1998 года, очень тяжёлый, страна преодолела благодаря политическим механизмам, которые к тому моменту уже появились. И ещё то, что, в общем-то, он ушёл, передал власть Путину, который во многом стабилизировал ситуацию в 2000-е годы. Но это уже другая история. В целом я воспринимаю 90-е как период очень тяжёлый и трагический.
