Лекцией «Фрейденберг, или Сестра моя жизнь» 18 апреля в Ельцин Центре открылся авторский цикл «Голоса и тени: рядом с первыми поэтами эпохи» Натальи Ивановой — писателя, литературного критика, доктора филологических наук и первого заместителя главного редактора журнала «Знамя».
— Имя Бориса Пастернака известно всем, а имя его кузины, филолога и антиковеда Ольги Фрейденберг — немногим, но в диалоге они были на равных, — рассказала лектор. — Поэт жил и работал в Москве, его родственница — в северной столице. Их переписка длилась почти полвека и была впервые издана в 1981 году за рубежом. В неё уложились и Серебряный век, и Гражданская война, и НЭП, и 1930-е годы, и террор, и блокада, и поздний сталинизм, и даже ранняя оттепель.
По словам литературного критика, это настоящая драма-коллаж на два голоса, два города и 45 лет, эпиграфом к которой может стать фраза Фрейденберг: «В России мы все ненадёжны, есть ли блокада или нет. Она всегда есть; человек всегда в осаде; ни о ком нельзя сказать — завтра его не арестуют, завтра не поглотит его гибель». Это были её последние слова — Ольга умерла в 1955 году. Двоюродный брат пережил её на 5 лет.
Молодость
Ольга и Борис происходили из одной большой одесской многодетной семьи. Ольга, дочь известного одесского журналиста и изобретателя Михаила Фрейденберга и Анны Осиповны Пастернак, родилась в Одессе в 1890 году, а в 1908 году окончила петербургскую гимназию.
— Анна Осиповна удачно вышла замуж: супруг был путешественник, изобретатель, выпускал газету, зарабатывал достаточно приличное количество денег. В общем, был вполне герой авантюрного романа, — комментирует Наталья Иванова. — Ольга, по её собственному признанию, привыкла к исполнению всех её прихотей.
«Я привыкла нажимать кнопки и заказывать автомобили, билеты в театр и ванны. Я любила хорошо поесть черепаховые супы, тонкие вина и особенно мясо с кровью», — писала Фрейденберг в своих воспоминаниях.
Родители Бориса — художник, академик Петербургской Академии художеств Леонид Осипович Пастернак и пианистка Розалия Пастернак — переехали в Москву в 1889 году, за год до рождения сына. В их доме на пересечении Оружейного переулка и Второй Тверской-Ямской улицы часто бывали Исаак Левитан, Василий Поленов, Николай Ге и другие известные художники. В гости заходил Лев Толстой, устраивались небольшие музыкальные выступления, в которых принимали участие Александр Скрябин и Сергей Рахманинов.
— Деньги в семье были, но никто не роскошествовал. На учёбу за границу Борис Пастернак поехал в костюме отца, поэтому у него постоянно спадали штаны. И поехал-то он на деньги, которые сэкономила мама — дала ему 300 золотых рублей с собой, — рассказывает Наталья Иванова.
Борис и Ольга были знакомы с детства — Леонид Осипович ежегодно приезжал зимой в Петербург для устройства своей художественной выставки и останавливался у сестры. Но в 1910 году тональность отношений между родственниками изменилась. «Я таскала его за собой как брата, — он ходил за мной как влюблённый», — комментировала впоследствии Фрейденберг очередной приезд Пастернака-младшего в Северную столицу. В ответный приезд Ольги в Москву Борис провожал её до вокзала. «Я корчился на перроне, в судороге произнося твоё нежное, дорогое имя. Потом я полез на дебаркадер… За мною полез жандарм. Публика рыдала. Дамы смачивали мои душевные раны бальзамом. Кондуктор хотел меня усыновить…», — писал поэт. Летом того же года между ними завязалась переписка, продлившаяся 45 лет.
По мнению Натальи Ивановой, Ольга Фрейденберг, будучи более интеллектуально и эмоционально зрелой, во многом повлияла на выбор кузеном жизненного пути. Он прекрасно рисовал, сочинял музыку, увлекался философией — и даже перевёлся на философское отделение историко-филологического факультета Московского университета. «Я хочу сказать, — писала она ему, — чтобы ты не занимался философией. То есть не делай из неё конечной цели, это будет глупостью, затеянной на всю жизнь». В конечном итоге Пастернак разочаровался, по его собственному выражению, в «скотах интеллектуализма» и обернулся к литературному творчеству.
Революция
Поначалу Пастернаки отнеслись к революции более или менее сдержанно. Борис Леонидович позже откомментировал свои ощущения той поры в романе «Доктор Живаго» устами главного героя: «Просто одним движением отрезали всё то, что тащило Россию назад». Для молодых людей это была возможность изменить жизнь.
— Осенью 1917 года Ольга поступила в Петроградский университет. Революция породила вольность: интеллигентная публика слушала кого хотела, и не было строгости в курсах, которая существовала до того и вернулась спустя лет 10, — рассказывает Наталья Иванова. — Однако разочарование наступило уже скоро. В 1919-м Фрейденберг писала: «Жизнь пустела, профессора умирали, живых арестовывали. Университет покрывался пылью и тленом».
Старшее поколение семьи Пастернаков очень быстро поняло, чем им грозит революция, и навсегда покинуло страну: сначала в Германию, а после прихода к власти Адольфа Гитлера — в Великобританию. Почти эмигрировал и Борис Леонидович: в 1922 году он с первой супругой Евгенией Лурье и с шестью ящиками книг уехал к родителям в Берлин, где провёл вторую половину года и всю зиму 1922—1923 годов. В том же 1922 году выходит программная книга поэта «Сестра моя — жизнь», большинство стихотворений которой были написаны ещё летом 1917 года. Вернувшись в скором времени в СССР, он подарил Ольге копию с дарственной надписью: «От горячо любящего Бори».
Ольга тем временем защитила в 1924 году магистерскую диссертацию о происхождении греческого романа, что сделало её крупнейшей фигурой в отечественной филологии. Но на фоне учёных степеней и творческих достижений, пишет она, стоит только один вопрос: как раздобыть калоши? Чтобы скрасить картину, Борис выслал кузине 100 рублей, якобы от дяди, и впоследствии много писал с обещаниями, так и не выполненными до конца, заняться её делами. В его письмах той поры ещё много отголосков юношеской влюблённости, но постепенно она уходит на второй план, уступая место житейским вопросам. Борис строит семью, устраивает непростой быт в «родовом гнезде», превращённом в коммунальную квартиру, параллельно переживает бурю эмоций в переписке с Мариной Цветаевой.
Ольга так и не вышла замуж, у неё были романы. «Мне хотелось сказать ему, что моё сердце занято, хотя и несчастливо. Почему оно несчастливо? Потому что два раза это были женатые люди. Он, Боря, ответил мне через несколько месяцев холодного молчания, вызванного этим известием», — вспоминала Фрейденберг.
Расцвет режима
Новый этап переписки начинается в 1930-е годы. Это было время становящегося сталинизма, разгрома крестьян, «головокружения от успехов». Двоюродные брат и сестра ещё не до конца понимали, что им предстоит, но что-то тревожное витает в воздухе. «Поводов для письма нет, кроме одного. Я почти прощаюсь. Я ничем серьёзным не болен. Мне ничто непосредственно не грозит. Но чувство конца меня преследует, — пишет Пастернак в одном из писем той поры. — Я не участвовал в создании настоящего, и живой любви у меня к нему нет».
По мнению Натальи Ивановой, это свидетельство того страшного кризиса, который поэт переживает на грани 30-х годов. Вытащила его из этого состояния новая любовь — к Зинаиде Нейгауз, которая впоследствии стала его второй женой.
Тем временем, в 1932 году Ольга организовала в Ленинградском университете первую советскую кафедру классической филологии. Научная работа с написанием учебных курсов совпадает по времени с укреплением сталинской диктатуры.
«Конечно, я была очень наивна, когда изумлялась открытому призыву к сыску и доносам. Пошла полоса демагогии партийных диктатов. Партийный секретарь заявил мне, что партия мне доверяет, а потому просит снижать отметки детям служащих в пользу повышения отметок детям рабочих. Я наотрез отказалась», — вспоминала она.
«Дорогая Олюшка, извести, как ты? — писал Пастернак в 1935 году, после убийства Кирова. — Так как меня не миновали беды некоторых ленинградских несчастливцев, то мне особенно хотелось бы знать, все ли у вас в порядке. Среди поедаемых ко мне относятся почему-то по-человечески. А знаешь, чем дальше, тем больше, несмотря на все, полон я веры во все, что у нас делается. Многое поражает дикостью, но нет-нет, да удивишься».
По словам Натальи Ивановой, у Пастернака были компромиссы и с властью, и с Максимом Горьким, и даже с вождём, и из этих компромиссов он выходил по-женски, в то время как для его двоюродной сестры было характерно более «мужское» поведение.
В 1935 году Ольга защитила докторскую диссертацию «Поэтика сюжета и жанра (период античной литературы)». Опубликованная книгой в 1936 году, диссертация подверглась жестокой идеологической критике в газете «Известия», книга была изъята из продажи.
В ответ Борис Пастернак, которого тоже уже травили в это время, пишет письмо в защиту Ольги Фрейденберг Николаю Бухарину, главному редактору «Известий». К счастью, оно затерялось в промежуточных инстанциях: Бухарин в это время находился под следствием и домашним арестом, а впоследствии был расстрелян. В том же 1938 году жертвой Большого террора становится и старший брат Ольги Фрейденберг Александр.
Война и блокада
О том, что началась война, Ольга узнала не сразу. Шли приятные летние дни 1941 года. Она позвонила по телефону, и ей сообщили, что немецкие войска перешли границу СССР. Самая большая проблема, которую ей предстояло решить: уехать ли с университетом в эвакуацию? Мама Анна Осиповна была тяжело больна, и Фрейденберг осталась в Ленинграде.
«Я не в силах покинуть любимый город, мама не в силах доехать. А душа цела и живёт. Она контрабандой протаскивает созидание. С первых дней я записалась в госпиталь. Но ещё — я покупаю цветы. И пишу о сравнениях у Гомера», — пишет она брату. А тот сообщает: «Зину взяли работницей в эшелон, с которым эвакуируют Леничку. Детей отправляют на восток, на Каму. Что будет со мною, не знаю. На даче я вырыл глубоченную траншею, но дорога эта западная… Пусто и мертво, я, наверное, там не выживу».
Отражение дальнейших событий можно увидеть в их переписке.
«Смерч приближался. Первого сентября закрылись так называемые коммерческие лавки. Карточки, введённые на хлеб и продукты ещё в августе, особого значения не имели — всё можно было купить в магазинах. И вдруг всё это исчезло. Прошло несколько дней, и мы уже знали, что такое налёты, бомбы и пожары», — писала она.
«Дорогая Олюшка! Какое время, какое время! В одну из ночей, в моё дежурство, в наш дом попали две фугасные бомбы. Разрушило пять квартир и половину флигеля», — отвечает Борис.
«С декабря пошло двойное усиление: морозов и голода. Такой ледяной зимы ещё никогда не было. Город не имел топлива. Ни дров, ни керосина не выдавали. Электроплитки были запрещены. Нормы все уменьшались. Большинство населения получало по 125 грамм хлеба. Уже давно, впрочем, это был не хлеб. Подозрительное месиво всяких суррогатов, пропитанных отголосками керосина. Люди стали опухать и отекать от голода. Стал трамвай. Вдруг пошли аресты профессоров. Арестовали Жирмунского, Гуковского. С первого января по двадцатое ровно ничего не выдавали. День за днём, неделя за неделей — голодные, опухшие стояли люди по 8–10 часов в ожидании привоза, на жгучем морозе. Государство, запретив торговать и взяв на себя питание людей, ровно ничего не давало. Начались повальные смерти. Никакие бомбы, снаряды немцев не могли убить столько людей. Улицы были усеяны трупами. Дворники выгребали их, словно мусор», — так Фрейденберг описывала самые тяжёлые дни блокады.
В октябре 1941 года Борис Пастернак в составе писательского эшелона был эвакуирован из Москвы в Чистополь в Татарской АССР. Ольга пережила в Ленинграде всю блокаду, читая лекции по античной литературе офицерскому составу моряков. В апреле 1944 года скончалась её мать, о чём она сообщила брату. Тот пригласил кузину к себе, но получил отказ:
«Теперь у меня много времени. Я брошена в него. Я хочу его ограничить заботой, забить движеньем в пространстве. Но время не сокращается. Я сравнивала себя с разбомбленным домом. После чудовищного напряженья вдруг падала чудовищная тяжесть, дом шатался, — и вдруг, после грохота и пыли, наступала непоправимая тишина».
После войны
Жизнь Бориса Пастернака в первые послевоенные годы в сравнении с жизнью двоюродной сестры можно назвать беззаботной.
«Дорогая Оля! Я летал на две недели в Тифлис и перелетал над Черным морем с пакетами изабеллы, купленными за копейки в Сухуме и Адлере, и в эти часы думал о тебе. Оно сверху самого лучшего цвета на свете, которого нельзя запомнить и назвать, благородного, серо-зеленоватого, самого некрикливого, глинисто-голубого, матового оттенка. Жизнь в Тифлисе — как эта гамма. Странно, что я оттуда вернулся. Ах, Оля, Оля, ты не представляешь, в каком я долгу перед жизнью, как щедра и милостива она ко мне! Мне действительно хочется написать что-то взаправду настоящее. Я вдруг стал страшно свободен», — писал поэт кузине в ноябре 1945 года.
А Ольга Фрейденберг пишет спустя год: «Боря, дорогой! Ещё только тебе во всем свете могу сказать — родной! Сердце я излечила сахаром. Мозг оскудел. Просветы мысли эпизодичны. Печататься нельзя. В августе я задумала оставить кафедру. Зимы ужасают меня. Я снова привязала себя к грузу, чтобы не отлететь. Занимаюсь, очень бесплодно, греческой лирикой, полной шарад. Перспектив публикованья нет, — чтобы оглушить себя, набрала часов. Страшно быть родными без родных, целовать за могилы. Меня знобило мелкой дрожью, когда я читала Шекспира в стёртой машинке. Что-то есть в этом от протокола истории, это документ из архива бессмертия. Стёртая машинка перекричит все радио и плакаты».
В 1946 году поэт знакомится с Ольгой Ивинской, и она становится его музой до самой смерти. А вот что происходит в жизни Ольги Фрейденберг, согласно её дневниковым записям: «Моё лицо изменилось. Я стала одутловатой. Глаза уменьшаются и тускнеют. Руки давно умерли. Кости оплотнели. Пальцы толстые и плоские. Сердце стало сухое и пустое. Оно не восприимчиво к радости. Я пишу, готовлю своих учениц, но только одна мысль способна оживить меня — мысль о смерти. Я утратила чувство родства и дружбы. Друзья меня тяготят, я не вспоминаю о Боре. Жизнь поругана и оскорблена. Я пережила все, что мне дала эпоха: нравственные пытки, истощение заживо. Дух угас. Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. Таких двух ужасов человек пережить не может».
Новые времена
Переписка родственников возобновилась в 1953 году, после смерти тирана.
«У нас идёт слух, что ты получил Нобелевскую премию. Правда ли это?» — написала Ольга 4 ноября 1954 года и спустя неделю получила ответ:
«Я скорее опасался, нежели этого желал. Ты не представляешь, как у меня натянуты отношения с официальной действительностью и как страшно мне о себе напоминать. При первом движении мне вправе задать вопросы о самых основных моих взглядах. А у меня недописанный роман. Мне надо жить глухо и таинственно. Я горжусь одним: эта болтовня о Нобеле ни на минуту не изменила течение часов моей простой, безымянной, никому не ведомой трудовой жизни».
А 17 ноября из Ленинграда в Москву ушло последнее письмо.
«Я рада за тебя. До сих пор я знала о заочном обученьи, теперь узнала, что на свете есть и заочное коронованье. Это лучший для тебя исход. Милый мой! Никогда динамит (Альфред Нобель заработал состояние на продаже взрывчатки — ред.) не приводил к таким благим последствиям, как эта кандидатура на трон Аполлона. Что с того, что ты где-то в Переделкине одиноко свершаешь свой невидимый подвиг, — где-то наборщики в передниках за то получают зарплату и кормят свои семьи, набирая твоё имя на сотнях языков мира. Это, брат, единство действия и единство Времени, хотя при отсутствии единства места. Не видишь ты, сколько смысла и в прутьях, поверх которых где-то за тридевять земель говорят о твоём чистом „я“. Я слышала в воздухе шум крыльев».
Подводя итог лекции, литературный критик отметила, что Пастернак и Фрейденберг были равноценными по масштабу фигурами. «Просто у него был один талант, у неё — другой. Он был сильнее как художник, а она была сильнее интеллектуально. Таких пар у нас на самом деле больше не было. И наверное хорошо, что они не стали мужем и женой — даже не представляю себе, как бы они жили вместе», — сказала Наталья Иванова.
