В Ельцин Центре в Екатеринбурге 4 декабря Гасан Гусейнов прочитал лекцию «Застой, перестройка, свободная Россия, вставание с колен: названия и самоназвания».
Лекция прошла в рамках цикла «Высшая лига» — это разговор на самые разные современные темы. С публичными лекциями выступают самые яркие профессора Высшей школы экономики. Критерий — профессиональный уровень лекторов и их умение увлечь аудиторию.
Гасан Гусейнов – не только доктор филологических наук, профессор НИУ «Высшая школа экономики», автор нескольких книг и более чем сотни статей по классической филологии, истории культуры, современной политике и литературе, но и один из самых авторитетных российских филологов, культурологов.
Профессиональная и творческая судьба филолога и культуролога Гасана Гусейнова стоит того, чтобы быть описанной в романе. Новая книга Гусейнова «Язык мой – Wrack мой. Хроника от Ромула до Ленинопада» – отчасти публицистика, отчасти именно авантюрный роман в новеллах (если, конечно, несколько расширить рамки авантюрного романа как жанра). Сначала сын писателя Чингиза Гусейнова и переводчицы Марины Гринблат Гасан Гусейнов идет по стопам родителей, поступает на филологический факультет МГУ, который заканчивает 1975 году. В 1990–1991 годах Гусейнов – стипендиат Фонда Гумбольдта в Гейдельберге, в 1992–1997 годах – научный сотрудник Бременского института Восточной Европы, преподаватель университетов Германии, Дании, США, в первой половине 2010-х был приглашенным профессором Базельского университета, в 2016-2018 – приглашенный профессор Института имени Лотмана в Бохуме, с 2012 года – профессор НИУ ВШЭ.
В ходе своего выступления Гасан Гусейнов рассмотрел такой предмет, как самоназвание эпохи. Спикер начал свою лекцию с исторического экскурса:
– В советское время исторического материализма или видения истории как номинально главной науки как раз ощущение того, что ты часть истории, отсутствовало. Пропагандистская идея заключалась в уверенности, что советская эпоха – финал истории. Людям объяснялось, что в 1917 году история закончилась, мы живем в эпоху социализма, затем – развитого социализма, строим коммунизм, но этот период завершился. Встал вопрос, как называть время, в котором мы живем.
По наблюдениям Гусейнова, периодизация советской истории долгое время осуществлялась на основе «Краткого курса истории ВКП (б)», и это продлилось до 1987 года.
– Возникают вопросы по поводу трактовки понятия Оттепель: Оттепель ли это перед заморозками – или та Оттепель, после которой начинается весна? – задался вопросом спикер. – Самоописание исторического отрезка, обозначаемого как Оттепель, не нравилось многим – и в ту пору, и впоследствии.
В качестве «точки отсчета» в формировании самоназвания эпохи Гусейнов выделил повесть «Оттепель» писателя Ильи Эренбурга, автора известного высказывания о долгом XIX и коротком XX веке, которое впоследствии припишут читавшему Эренбурга и тоже марксисту Эрику Хобсбауму.
– Эпоху правления Брежнева в середине 1980-х назовут Застоем – крайне неприятный термин для самоописания, – продолжил Гусейнов. – Хотя официальная идеология действительно начала отмирать, а без нее заглохла и государственная машина. С 1986 по 1990 год началась чехарда политических терминов, речь шла о гласности, ускорении, перестройке, на излете 1986 года слово «перестройка» получило значение «реконструкция».
Затем же самообозначение стало опираться не на образы, а на «язык цифр» и временных периодов: 90-е, «нулевые», «десятые». Сегодня, по словам филолога, общество не ищет убедительных эпитетов для описания как той эпохи, в которую оно жило в недавнем прошлом, так и эпохи, в которую живет сейчас.
– Ключевой вопрос – как в публицистике, литературе, обиходе описываются 90-е, – подчеркнул Гасан Гусейнов. – В краткий период с 1991 по 1993 годы считалось самоочевидным, что наступила новая эпоха, эпоха строительства нового государства. Возникло ощущение того, что ты живешь в очень большой стране, где сможешь построить невиданно миролюбивое и щедрое по отношению к людям государство, но многим кажется, что новому стоит предпочесть советскую реконкисту.
В интервью для сайта Президентского центра Б. Н. Ельцина Гасан Гусейнов подчеркнул, что изучение классической филологии дало ему ощущение отношения к себе как к части истории, однако при этом он живо интересовался и современностью.
– В 90-е я оказался в Италии, в мире, от которого мы, советские граждане, были раньше совершенно отрезаны, – рассказывает Гасан Гусейнов. – В советское время было принято сопоставлять себя с Пушкиным, который был невыездным, а не с Гоголем, который написал в Риме «Мертвые души». Я обнаружил, что итальянцы живут просто разумно организованной жизнью, ничем другим Запад от Советского Союза не отличался. Но именно в Италии мне было интересно постигать себя времен 70–80-х годов.
– Размышляли ли вы тогда о том, как Россия подошла к событиям 1991-го года?
– Конечно. После путча я приехал в Россию. Думаю, что первоначально у Бориса Ельцина было сильное отрицание всей «кухни» Политбюро. Он был выходцем из региона, решившим все изменить и перестроить. И возникло ощущение, что это действительно произойдет. Первые экономические реформы были проведены силами молодых экономистов, на острие оказались Чубайс, Немцов и Гайдар, человек более системный. В 1993 году Россия не справилась с многоукладностью. А потом, спустя годы, оказалось, что новое создается только точечно, в рамках небольших политических и творческих проектов. Пример – Ельцин Центр. Комплекс произвел на меня впечатление чего-то грандиозного, наполненного выставками и множеством молодых людей, детей.
– В 90-е вы были стипендиатом в Гейдельберге, много работали в Европе. Что вас в большей степени интересовало как исследователя?
– С конца 70-х годов я собирал материалы по советскому языку, меня это интересовало больше всего. В 90-е я работал в архиве Института Восточной Европы в Бремене, это самый известный сейчас в Европе архив самиздата. Там скапливались литература и периодика со всего бывшего СССР, в том числе то, что больше нигде невозможно было найти, в том числе и утраченное. Затем я издал этот материал в книге. Мне было интересно понять, как недавнее и отдаленное прошлое продолжают сегодня жить в языке.
– А прошлое живет в языке, или неологизмы, в которых отпечатывается эпоха, все-таки превалируют?
– Есть все, и неологизмы, и устаревшая лексика. Вопрос в том, что определяет повседневную практику. На поверхности – да, неологизмы бросаются в глаза. Но есть и глубинные формулы, которые по-прежнему продолжают действовать. Это важное обстоятельство. Многие явления нашей жизни объясняются именно этим.
– Вы проанализировали беллетристику 90-х, причем отмечали, что вербальное творчество политиков и литераторов того периода в известной степени коррелировали. Как соотносятся политическое и литературное творчество в принципе?
– В начале 90-х годов создавалось новое государство. Возникло ощущение того, что Россия получила неизмеримо важное – политическую и творческую свободу. Упомянутые вами виды творчества не просто коррелировали – это было одно целое. Причем не доказано, что в условиях политической свободы обязательно должны рождаться великие художники или наоборот. В этом нет правил. Мы ничего толком не знаем об авторе «Одиссеи» или о Шекспире. Это же относится и к писателям 30–70-х годов: Георгию Оболдуеву, Всеволоду Некрасову. Но можно было определенно сказать, что политические деятели, которые строили новое государство в начале ХХ века, относились к художественному творчеству с уважением. Например, Ленин был безразличен к идее контроля над литературой. В отличие от Сталина, который отсматривал фильмы и читал книги. Впрочем, цензура в позднесоветское время была едва ли не более гнусной, чем в сталинское.
– Как вы объясните то, что ряд современных писателей 90-х, чью прозу в статьях вы характеризуете как, к примеру, содержащую элементы копрофагии или гипертрофированной эротики, стал очень популярным за пределами России, тогда как в России массовый читатель принимает их, скажем, без ажиотажа?
– Есть несколько авторов, которые создали панораму жизни. Писатели Владимир Сорокин, Михаил Шишкин, Людмила Улицкая выразили дух современной России. Сила Сорокина – в демонстрации абсурда, который он передает сквозь мембрану классического языка, ведь даже небольшого сдвига восприятия для этого достаточно. До Сорокина активно переводили и издавали, например, Владимира Войновича и Александра Солженицына.
– Был ли Солженицын для Запада ключевым для понимания России?
– Да, был, и в большей степени, чем у нас в России: общество попросту не сможет за пять лет прочесть то, что ты создавал в течение пятидесяти. Для меня «Архипелаг ГУЛАГ» – прежде всего словарь советской жизни, эта книга и построена как словарь. Проза же Владимира Войновича – умная и тонкая сатира. Также были очень удачными ранние произведения Виктора Пелевина, их с удовольствием читали. Проза Пелевина, это, можно сказать, «Гарри Поттер» для следующего поколения. Вообще же нашим писателям трудно выигрывать конкуренцию в международном литературном поле, где огромный выбор книг и отработаны технологии, как написать бестселлер.
– Вы описали такое специфическое явление, как эрративы, то есть слова, подвергнутые умышленному искажению носителями языка, типичный пример – «аффтар жжот» или «фтопку». Откуда появились эрративы, которые жили и живут в основном в интернете, и что сегодня происходит с языком?
– Двадцать лет назад вышла моя первая статья об интернет-языке. Пик же популярности эрративов был десять лет назад, сегодня это часть языковой среды в сети. Первоначально, когда сетевая культура только формировалась, слово в обычной социальной среде весило гораздо больше, чем в виртуальной, поэтому сеть не нуждалась в крайних эмоциональных всплесках. Но начиная с конца 1980-х обычное слово приобрело новый смысл, люди стали надеяться, что после его произнесения что-то произойдет. Впоследствии в общественной жизни слово утратило свою значимость, поэтому в социальных сетях оно начало «кипеть». Отсюда и эрративы.
Лекции цикла «Высшая лига»:
«Высшую лигу» открыл Марк Урнов
Михаил Блинкин - о будущем транспорта
