В День России, 12 июня киноклуб Ельцин Центра принимал у себя Ефима Шифрина – артиста эстрады, актёра и режиссёра, юмориста, певца – с праздничной программой «Без труб и барабанов».
На творческий вечер Ефима Шифрина пришли не только члены киноклуба и завсегдатаи Ельцин Центра, но и его поклонники, а также многочисленные подписчики личной странички артиста в Facebook. Многих он узнал. С кем-то познакомился лично. Именно к ним бесконечно обращался его лирический герой – простодушный парень, любящий поговорить на самые разные темы: о погоде, о блондинках, о странных привычках состоятельных россиян, о ревнивых женах и сомнительных друзьях, о том, кому сегодня везет и не везет. Были точные шутки о екатеринбургской действительности – создавалось впечатление, что артист в курсе городских дел. Ефим читал стихи, исполнил несколько песен еще советских авторов. Уже после концерта состоялся диалог артиста со зрителями. Вел диалог киновед Вячеслав Шмыров – бессменный ведущий киноклуба в Ельцин Центре.
Отвечая на вопросы из зала, артист рассказал, что сегодня в его жизни эстрады стало значительно меньше. Он пошутил, что современная эстрада находится в таком состоянии, что ей нужна капельница. Еще недавно он полагал, что на эстраде можно все, но, как оказалось, как и в прежние времена, далеко не все.
– Судьба, к счастью, подарила мне возможность реализоваться в театре, играть в мюзиклах, сниматься в сериалах, писать книги, ругаться с тетками в Facebook. Это огромное поле параллельно существующих вещей, которое до недавнего времени для меня не существовало, – рассказал Ефим.
Поговорили о качестве современного юмора: жесткого, циничного, злого – того самого, в котором остается все меньше запретных тем или их вовсе не существует.
В ком-то из современных юмористов Ефим узнает себя тридцать лет назад.
– Нам казалось, что мы открываем новые горизонты, сшибая с шахматной доски фигуры Мирова, Новицкого, Мироновой и Менакера. Это люди – легенды. Мы изучали их по учебникам. Мы работали с ними в одних концертах, стояли за кулисами, и нам казалось, что это такой нафталин – просто беда. Сегодня мне стыдно в этом признаваться, потому что это были мастера, но нам казалось, что пыльнее этого ничего нет. Они были настолько древние, что когда к Шурову, аккомпанирующему за роялем, подходили и говорили: «Вас за кулисами ждет девушка», он отвечал: «Меня? Не может быть! Мои все умерли!» Когда я слушал очередные юморески Шурова и Рыкунина, то знал, что делать так точно не буду, что, как Ленин, «пойду другим путем». И зря! Пути у эстрады с фараоновых времен одинаковые. Она развлекает зрителя в меру того, что ей положено. Мне долгое время казалось, что я никогда не смогу говорить от себя. Кто мне разрешит? Потом оказалось, что и разрешенное ничуть не веселее неразрешенного. А когда не разрешалось, то было изощреннее, тоньше, изящнее. Вспомните Райкина, он был полностью обложен правками: правки-правки-правки. Но за этим вставала действительность. Или Жванецкий – тот просто вибрировал между строк.
Ефим рассказал эпизод из жизни Жванецкого, когда тот был не афишным автором. Шифрин не мог достать билет на сборный концерт в зал «Октябрьский» для своих знакомых, несмотря на то, что сам участвовал в нем. На концерте случился полный аншлаг, хотя не было расклеено ни одной афиши. За кулисами стоял цензор с каменным лицом, и сверял залитованные тексты с тем, что читал Жванецкий на сцене. И, конечно, не мог понять, почему какие-то фрагменты текстов не залитованы, а зритель буквально корчится от хохота. Эти времена миновали, но лучше не стало. Оказалось, что смех, спрятанный между флажками, недозволенный, подпираемый запретами – лучше. Шифрин сравнил этот феномен с литературой XIX века, когда цензурированные фрагменты текста становились еще более продуманными и утонченными.
– Посмотрите, у Достоевского в «Братьях Карамазовых» нет никакой эротики, – подчеркнул Ефим, – но упоминание родинки на левом бедре у Грушеньки Светловой сводило меня, четырнадцатилетнего подростка, с ума и возбуждало так, что никакая открытая литература, никакой «Камеди клаб» не возбудит.
Александр Шилов, один из подписчиков Шифрина в Facebook, задал вопрос о том, как артист справляется с негативом в сети.
– Люди с хроническими заболеваниями говорят, что к боли можно привыкнуть, – пошутил Шифрин. – Она становится частью твоего существования. Когда я вступал в ряды «фэйсбучников», мне казалось, что моя сценическая популярность, моя известность, она ко мне сторицей вернется в Facebook. Все будут засыпать меня виртуальными букетами, а оказалось, что я попал в проходной двор. И спрашивается, почему? Можно виртуально хлопнуть по плечу и написать, что ты г…., и тебе ничего за это не будет. Я понял, что это какая-то новая реальность и как реальность ее надо осваивать. Если задан вопрос, значит, он материализовался – его пять или шесть человек уже прочли. Я не могу «забанить» этого человека, ничего ему не сказав. Социальные сети подарили мне замечательную возможность обратной связи. Выходя на сцену, что я вижу? Раз-два-три ряда с едва различимыми лицами. Дальше (так устроен сценический свет) я вижу только силуэты. Слава, подтверди! То же самое в сети. Они существуют, они задают мне вопросы, но я их не вижу. И их осознание того, что я их не вижу, дает им «невиданную» свободу. Они пишут что хотят, они меня посылают, иногда я сам туда ухожу. Пишут черт знает что. Никогда в жизни не позволил бы себе что-то такое сказать незнакомому человеку. Многие из них – просто персонажи. Я заметил, что Татьяна Никитична Толстая ничего не стирает у себя на страничке. Какая-то дура там ей написала, ну, бывает же такой диагноз – Д-У-Р-А! А Никитична не стирает. Оказывается, она не стирает их намеренно. Потому что человек, написавший гадость, сам выглядит как иллюстрация своей гадости, как пародия, как шарж. Среди мыслящих людей, среди толковых комментариев вдруг эдакий пук! Зачем его подтирать? Он чудно оттеняет мысли других людей. Это – как факт литературы. И я перестал использовать гашетку бана. Некоторые персонажи мне даже нравятся, держу их как экспонаты в своей коллекции...
Сорок пять минут Ефим отвечал на вопросы поклонников и друзей из Facebook, которых сегодня впервые «развиртуализировал». Он поблагодарил Ельцин Центр за уникальную возможность тепло, в камерной обстановке пообщаться со своим зрителем. Он признался, что кто-то из коллег, узнав, что 12 июня он летит в Екатеринбург по приглашению Ельцин Центра, пошутил, что артист будет выступать в логове либерализма.
– Но логово оказалось совсем не страшным, а даже очень симпатичным. И мне приятно, что в этом логове так много моих друзей и поклонников, – подытожил Ефим Шифрин.
Ефим Шифрин в Музее Б.Н. Ельцина
Видео: Александр Поляков
За несколько часов до выступления артист посетил Музей Бориса Ельцина и провел в нем более двух часов.
– Вы много времени провели в музее. С какими впечатлениями вышли из него?
– Впечатлений много. Много о нем слышал. Всякого. Слышал, что он громаден. Сегодня мне пришлось столкнуться с тем, что он невероятно громаден. Здесь интерактивная экспозиция, это меня очень занимает, потому что сейчас большая часть интерактивных музеев построена таким образом, что все можно потрогать, во всем поучаствовать. А как поучаствовать в новейшей истории России – вопрос. Но оказывается тоже можно. Меня больше всего занимала часть, как раз не связанная с Борисом Николаевичем и историей его президентства, а 30-е годы (в «Лабиринте истории ХХ века – ред.) интересуют, потому что они имеют отношение лично ко мне и к истории моей семьи. Я спросил Дину (директор Музея Ельцина Дина Сорокина – ред.) о цифрах, об источниках этих цифр. Получил ответ, он меня не совсем устроил. Мне кажется, мы не поставим точку в знании о нашей истории, пока не убедимся, что назвали всех людей, которых потеряли в 30-е годы и в годы послевоенных репрессий. Мы должны иметь надежные цифры и надежные источники. Тем более, что кто-то недавно меня уверял, что скоро все цифры и данные будут закрыты. Для меня это печальная новость. Что касается новейшей истории, свидетелем которой я был, то 90-е – это годы моей молодости. Они совпали с президентством Ельцина. Понимаю, что в музее, который носит имя первого президента России, все должно быть связано с ним, и его роль не может быть подана объективно, ведь музей посвящен ему. Но продолжаю считать эти годы самыми тяжелыми в новейшей истории России. К счастью, экспозиция музея дает повод размышлять о ней. Хочу отметить невероятную техническую оснащенность музея, стиль, вкус и удобство. При таком количестве народа, которое я не ожидал сегодня увидеть, все было доступно на расстоянии вытянутой руки: и телефоны, в которых можно послушать реальные звонки, и телепередачи в дни путча, и предметы, которые составляли быт той эпохи! Я впечатлен.
– Как вам кажется, Борис Николаевич был человеком с юмором? Насколько оно ему было присуще?
– Несомненно, с юмором. Как недоучившийся филолог я помню, что творчество Шекспира было принято делить на три периода. Так вот, мне кажется, что периодов, в которых Ельцин был очень разным, было много. Так как человек он незаурядный, то и последовательность его действий надо рассматривать с точки зрения его разного в разные годы отношения к тому, что предпринимал, и того, что он делал. Сегодня после знакомства с экспозицией мне показалось, что иногда он делал зигзаги, которые еще предстоит оценивать потомкам. Но они были, и это выдает в нем личность, помимо того, что незаурядную, но и личность, которая способна менять свои решения. Среди политиков это бывает очень редко, потому что по большей части они упертые на своих идеях, на своих решениях. Сегодня на меня произвела впечатление та роль, которую на него оказывало окружение. Бывшие соратники, которые становились идейными врагами. Или совершенно новые люди, которых не знала страна, и вдруг познакомилась благодаря ему. Удивительный политик в этом смысле. При любом типе возможной демократии политическая жизнь все равно крутилась вокруг одного человека.
Я – далекий от политики человек. Не знаю, надо ли с этим что-то делать, потому что ход истории уж точно не я определяю. Но повторюсь: я впечатлен, мне очень понравилось все, что увидел. Но количество вопросов у меня возросло. Буду много размышлять и читать. Решил это для себя сегодня, когда проходил залы экспозиции.
– Как складывались эти годы для вас? Чему они вас научили? Что вы считаете личным наследием 90-х?
– 90-е годы – это парадокс для актерской братии. Так как я представляю разговорный цех (и в те годы представлял), то, по выражению одного очень известного барда, когда его спросили, что значат для него 90-е, он ответил: «А я их не замечал». Не могу так цинично сказать о 90-х, но это были годы, когда у нас было очень много работы. Когда жанр разговорный был вдруг востребован так, что не сравнить ни с чем. Вот сейчас время песни, время попсы, вялотекущего рока, но 90-е – это были годы разговорников. Все ждали слова. Оно как-то сопрягалось с тем невероятным количеством изданий, вернувшихся книг. Интерес к печатному слову, некогда запретному, к устному слову – все это давало мне работу. Я ездил по стране как никогда. Работы у меня было очень много. Поэтому, к стыду своему, трагическую часть 90-х я не то чтобы проспал, но очень опосредованно почувствовал. Через судьбы своих знакомых и родственников, которые много потеряли, лишились многого. Некоторые из них пропали, кстати. Исчезли бесследно. Мои коллеги чувствовали себя совершенно по-другому. Они были засыпаны работой. Разговорников ждали везде. Вечера юмора собирали невероятные аудитории, всем хотелось услышать то, что годами находилось под спудом. Наш жанр был полузапретный. Он касался только бытовых тем: тещ, сантехников и всей прочей ерунды. А вот сатира в том роде, в котором она появилась с началом Перестройки, она была еще долго востребована в 90-х.
– И соратники, и оппоненты отмечают, что Ельцин благосклонно относился к сатире и к высказываниям в свой адрес – не зажимал, не преследовал.
– Да, надо отдать ему должное. Даже когда она его цепляла сильно, он никогда не шел, насколько я помню, на те меры, которые запрещали бы печатные издания или закрывали бы телеканалы. Даже сам факт существования программы «Куклы» на НТВ долгое время свидетельствует в пользу его демократической широты.
– Формируя содержание своих выступлений, вы опасались реакции?
– В 90-е? Плевали все на все! Цензура умерла в один день. Не помню дату, число и точное время, когда это случилось, но помню один невероятный случай. Я опаздывал на традиционный концерт ко Дню милиции, который считался главным концертом года; и по телефону получил указания сделать что-то поострее, потому, что на концерте будет Ельцин. Это было поразительно, потому что номера раньше просматривали, их утверждали. А тут получаю директиву: «Что-нибудь поострее». И второе впечатление, связанное с этими запретами, – это знаменитая «Юморина», которая состоялась в Кремлевском Дворце съездов. У меня тогда был пейджер, и, узнав, что ожидается глава государства, я спросил у организаторов концерта: «Надо же решить, что делать!?» В ответ на пейджер написали: «Делай, что хочешь!» Это мое личное воспоминание – его ничто не перешибет, потому что ни до этого, ни после я таких времен, конечно, не помню.
– Был ли юмор тех лет каким-то особенным? На какие темы шутили, если бытовые канули в лету?
– Юмор был очень политизирован в 90-е. И в основном проходились по прошлому. С прошлым никак не могли расквитаться. Пародии на Брежнева, на Горбачева, на Ленина; столько лет все это дремало-дремало и выплеснулось. Очень много юморесок было связано с появлением новых купюр и новых денег. У меня был номер, на котором стоял стон. Он назывался «Простые деньги». Люди не успевали привыкнуть к новым деньгам. Это был текст Трушкина, вызвавший дикий хохот, потому, что люди все время путались. К деньгам ведь привыкают годами, простая деноминация людей держит в стрессе. У нас, шутка ли, все было в миллионах – это же невероятные цифры для человеческого сознания. Но зато ушли тещи и весь этот эстрадный контент, который годами держался – быт-быт-быт. Могу сказать о юморе 90-х – он был освобожден от быта. Если отчасти он и был связан с бытом, то чаще всего с отсутствием продуктов. У меня один герой варил собственную ногу в супе. Сейчас это кажется диким и, наверное, не смешным; тогда принимали навзрыд еще и потому, что бедность была невероятной у многих слоев населения. Тексты были грубоваты, жестковаты. Разговорная эстрада вдруг ринулась на стадионы, чего раньше никогда не было. Помню, был стадион в Минске, который вмещал тридцать тысяч зрителей, и каждое слово было как воззвание. А я – человек тихий, и вся моя жизнь на эстраде связана с героем не очень активным. Но тут я почувствовал себя трибуном, потому что каждое слово отбивалось «скандежками», разлитыми, как эхо, по трибунам. Вот такая история.
