Мы живём в эпоху мемориального бума, когда память становится основным понятием, с помощью которого люди говорят о своём прошлом и настоящем. Что такое память и как она оказалась на пьедестале? Как с ней работают историки, специалисты по искусству, социологи и антропологи? Этим и другим вопросам посвящён новый совместный цикл Ельцин Центра и Европейского Университета Санкт-Петербурга (ЕУСПб) «Исследования культурной памяти».
Его первая лекция — «Исследования культурной памяти: история направления и современное состояние» — прошла 18 марта и была посвящена развитию междисциплинарного направления memory studies, объединяющего историков, социологов, антропологов, политологов. Юлия Сафронова, кандидат исторических наук, доцент факультета истории ЕУСПб, рассказала о трёх волнах исследований памяти, начиная с появления проблематики коллективной памяти в работах французского социолога Мориса Хальбвакса. Большое внимание в лекции было уделено современному состоянию исследований памяти, вызовам, кризисам и влиянию на него новых направлений: изучению коллективной травмы, ностальгии, забвения и цифровой памяти.
Чем отличается память людей Средневековья от памяти современников?
— Хотя мы все имеем память, нам очень сложно представить, что у нас происходит в голове, и помогают в этом метафоры, — начала эксперт. — Например, XX век породил метафору кино и «фотографической памяти». В Средние века память была близка к воображению. А исследования XXI века показывают огромное многообразие типов памяти, свыше 250. Среди них выделяются историческая, социальная и культурная память.
Понятие «исторической памяти» было введено французским социологом Морисом Хальбваксом, который разделил память на автобиографическую и историческую. Учёный столкнулся с путаницей, представив память и историю как абсолютно разные вещи, но затем объединил их. Сейчас историю и память уже не противопоставляют друг другу; скорее, это два разных способа рассказать о прошлом. Память, с точки зрения социальных наук, это способ, которым люди конструируют своё прошлое для ориентации в настоящем.
Юлия Сафронова отметила, что историческая наука возникла в XIX веке, когда отец «позитивистской» истории, Леопольд фон Ранке, выдвинул идею о беспристрастной историографии, которая должна отражать прошедшие события точно так, как они были. Память также занимается прошлым и может рассматриваться как часть общего понимания прошлого, которое используется для ориентации в настоящем. В 1980-е годы стало понятно, что нет абсолютной объективности ни в памяти, ни в истории, и оба этих аспекта подвержены субъективному отбору интерпретаций и искажениям, обусловленным множеством факторов: от политического окружения до способа письма.
Исследования памяти во Франции
По словам Юлии Сафроновой, именно в 1980-х годах фактически начались исследования памяти, или memory studies. Важной вехой стало издание книги Йозефа Хаима Йерушальми «Захор (помни). Еврейская история и еврейская память», объясняющая, почему у еврейского народа была память, но не историография.
Первая волна исследований была вдохновлена работами Мориса Хальбвакса, который предложил понятие коллективной памяти, считая, что человек не может вспомнить о себе ничего без языка, который является социальной реальностью, определяющей наше восприятие.
Его работа «Легендарная топография Евангелий в Святой Земле» стала предтечей современных исследований исторической политики. Здесь французский социолог анализировал конструирование исторической политики крестоносцами. Когда рыцари заняли территорию Палестины, им нужно было, к примеру, определить местонахождение того самого Вифлеема, ориентируясь на евангельский текст. Притом, что населённых пунктов с таким названием было несколько. Распутывая эту историю, Хальбвакс показал, что крестоносцев интересовала не историческая истина, а только собственные политические взгляды и интересы.
Для Хальбвакса коллективная память не была метафорой — он верил, что у коллектива, к которым он относил семью, религиозную группу или социальный класс, есть «социальное тело». И память общества работает по тем же принципам, что и наша индивидуальная память, — сказала Юлия Сафронова.
Идеи Хальбвакса развивал французский учёный Пьер Нора. В 1980-х он ввёл понятие «Место памяти» (фр. lieu de mémoire): единство духовного и материального, которое со временем и по воле людей стало символическим элементом наследия национальной общности. Места, в которых, по мнению Пьера Нора, воплощена национальная память, — это не обязательно физические объекты, памятники культуры и природы. Это также могут быть праздники или эмблемы, но чаще всего их символизируют исторические события или фигуры. Примером таких «мест памяти» являются Жанна Д'Арк во французской истории и Александр Невский в русской. Их образы менялись в разные исторические периоды в зависимости от политических, социальных и культурных контекстов.
Концепция памяти Яна и Алейды Ассман
Параллельно в Германии исследованиями памяти занимался египтолог Ян Ассман. Отвечая на вопрос, почему у древних египтян не было своего эпоса, сравнимого с иудейской Библией, «Иллиадой» Гомера или вавилонскими сказаниями о Гильгамеше, он говорил: у них была своя память, но она воплощалась не в великих текстах, а в архитектуре и ритуалах.
Создавая свою концепцию, Ассман придавал важное значение понятию мифа. Миф — это история, которую рассказывают, чтобы определить своё место в мире, истина высшего порядка, которая обладает формирующей силой. Согласно немецкому исследователю, миф имеет две функции: он может использоваться для подтверждения текущего порядка вещей или для призыва к изменениям в обществе. Эти две позиции о прошлом формируют отношения между людьми и их прошлыми событиями в зависимости от интерпретации мифа.
— Если мы поймём, что это история о прошлом, которую рассказывают, слово «миф» здесь можно заменить словом «память», что Ян Ассман впоследствии и сделал, — говорит Юлия Сафронова.
Развивая идея Мориса Хальбвакса, Ян Ассман разделил коллективную память на две формы — коммуникативную и культурную. Коммуникативная — это передача исторического опыта между поколениями в рамках семьи. Как правило, это происходит на протяжении жизни примерно трёх поколений и содержит рассказы о прошлом, которые обычно фокусируются на индивидуальной биографии. В какой-то момент, когда носители умирают, прошлое отодвигается, память меняется. У неё появляется другая форма, она становится памятью культурной, — продолжает эксперт. — Она кристаллизуется в таких объектах, как слово, образ, танец, книги, фильмы и фотографии, и служит посредником между нами и нашим прошлым.
В свою очередь, антрополог Алейда Ассман, жена Яна Ассмана, разделила коммуникативную память на социальную и политическую. Социальная связана с общением в семье, в то время как политическая связана с использованием прошлого государственными лидерами для обоснования своих позиций в настоящем, а также с исторической политикой и образованием. Культурную память она также разделила на два вида: функциональную и накопительную. Функциональная включает в себя те аспекты культуры, которые используются здесь и сейчас: популярные фильмы, книги, учебники по истории. Но это далеко не всё, что мы знаем о прошлом, поскольку многое остаётся «за скобками»: какие-то сведения временно неактуальны, помещены в архив или запрещены, как, например, фонды Священного Синода в советское время. Такой резервуар архивированной культурной информации Алейда Ассман назвала «накопительной памятью».
Юлия Сафронова. Исследования культурной памяти: история направления и современное состояние
Исследования памяти и смежные области
— Критика в области исследований памяти поступает со всех сторон, включая сомнения в валидности результатов предшественников и обоснованности терминологического аппарата, — отметила Юлия Сафронова. — Тем не менее, в научном сообществе есть успешные проекты, в которых историки обращаются к нейробиологам для понимания работы индивидуальной памяти и применяют полученные знания к анализу коллективной памяти. Примером может служить исследование Харальда Вельцера о памяти как арене политической борьбы, где архивные документы противостоят свидетельствам и оценкам очевидцев. Они, утверждая, что видели определённые события, могут забыть, что взяли эти визуальные образы из кинофильмов, но не переживали их на самом деле.
Использование принципов нейробиологии объясняет такое явление как «забывание источников». Оно может быть применено к пониманию травматических событий в истории. Здесь Юлия Сафронова процитировала исследования итальянского учёного Алессандро Портелли, который на примере массовых казней нацистами итальянских партизан в 1944 году показал, как мифы и ложные представления могут возникать из-за отсутствия консенсуса в обществе относительно исторических событий и персонажей.
— Исследования памяти, особенно в контексте травматических событий, быстро становятся этически заряженными, как в случае Холокоста, — отметила эксперт. — При этом ограничения этического характера могут подорвать само поле исследований памяти, так как некоторые темы могут быть сакрализированы и табуированы для критического анализа.
Так появилось направление, которое примыкает к исследованиям памяти — исследование травмы. Оно часто включает в себя этические дилеммы, когда исследователи стремятся не только к научной работе, но и к исцелению через психоаналитический подход. Представители течения считают, что показывая людям травматическое прошлое, они помогают им преодолеть его последствия.
По словам Юлии Сафроновой, разговоры о травме также формируют различные истории, в зависимости от того, кто признан ответственным за события. Например, отношение к Холокосту различается в зависимости от того, признают ли виновным в нём лично Адольфа Гитлера, СС или весь немецкий народ.
Культурная травма афроамериканцев в США является другим интересным направлением: исследователь Рон Айерман написал книгу о том, почему афроамериканцы чувствуют себя травмированными из-за прошлого, даже если они не имели личного опыта рабства.
Важным в контексте исследований памяти и травмы является понятие «постпамяти», введённое американской исследовательницей Марианной Хирш. Она рассматривает постпамять на уровне культуры, где тяжёлые трагические опыты передаются через разговоры, художественные произведения и фильмы. Идентификация с родителями распространяется через присоединение и аффилиацию, создавая культурную постпамять второго и третьего поколений. Интересно, что семейная постпамять может передавать травму даже через молчание. Например, исследования о детях, выживших в Холокосте, показывают, что даже если люди молчат о своём опыте, их дети вырастают, ощущая его влияние.
Современный подход к исследованиям памяти
В начале XXI века были основаны журналы History and Memory и Memory Studies. Интересно, что в первом был выпущен специальный номер под названием «Весёлая память», посвящённый позитивному взгляду на прошлое, но его создание столкнулось с трудностями из-за недостатка авторов, готовых писать на эту тему.
Так или иначе, но институализация исследований памяти прошла успешно, и учёные стали обращать внимание на смежные области, такие как media studies, чтобы найти новые методы и теории, — считает Юлия Сафронова.
Основательная критика предыдущего состояния исследований памяти привела к появлению новых идей. Новый «гуру» направления Джеффри Олик утверждает, что концепция коллективной памяти слишком широка и неоднозначна. Он предложил использовать новый термин — «собранная память», которая представляет собой совокупность индивидуальных памятей.
Подводя итоги лекции, Юлия Сафронова отметила, что сегодня существуют несколько важных положений о памяти, как это понимают социальные и гуманитарные науки. Во-первых, память всегда является социальной конструкцией, формируемой здесь и сейчас для нашего настоящего. Во-вторых, коллективная память всегда функциональна и изменчива, она существует для ответа на вопросы о нашей идентичности и направлении развития. И, наконец, теоретическое исследование памяти представляет собой разнообразное поле, где спорят и дискутируют о методах исследования, поэтому универсального подхода к изучению памяти не существует.
