В «Пиотровском» на втором этаже Ельцин Центра в Екатеринбурге 23 января была прочитана очередная лекция. На этот раз ее темой стала философия Якова Друскина – участника эзотерических содружеств поэтов, писателей и философов «Чинари» и ОБЭРИУ, куда входили и Александр Введенский, и Даниил Хармс. Он же автор знаменитых «Дневников» о литературной жизни России 20-30-х годов. Читал лекцию Сергей Пургин — кандидат философских наук, преподаватель кафедры истории философии и философии образования Уральского федерального университета имени Бориса Ельцина.
Яков Семенович Друскин — создатель собственного оригинального учения и своего же философского языка, мыслитель экзистенциальной традиции. Екатеринбуржцам он примечателен еще и тем, что жил в эвакуации на Урале в 1943-44 годах и создал здесь так называемые «Свердловские трактаты». Сергей Пургин рассказал читающей публике о жанровых и содержательных особенностях этих трактатов, а также показал их связь с этическим творчеством знаменитых обэриутов.
Друскин был невероятно одаренным человеком – философом, поэтом, математиком, музыкантом. Он единственный из дружеской компании «чинарей» и «обэриутов» не был уничтожен сталинским террором, дожил до почтенной старости, и благодаря ему были изданы многие произведения друзей юности. В 1942 году вместе со второй женой Хармса Мариной Малич он собрал рукописи в их пострадавшем от бомбёжки доме и вынес их в старом потертом чемодане. Ни Хармса, ни Введенского уже не было в живых. Рукописи, что взяла Марина, безвозвратно исчезли. Да и как они могли уцелеть, если сначала она оказалась в оккупации, затем была угнана на работы в Германию, из лагеря бежала во Францию, в надежде разыскать мать и отчима. Большая же часть спасенных рукописей в том же чемодане совершила поездку на Урал и в нем же вернулась в Ленинград. Сейчас трудно представить, как рисковал Яков Семенович! В 60-70-х годах он передал основную часть архива в Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, другую часть – в Рукописный отдел Института русской литературы, более известный, как «Пушкинский Дом». Всю свою жизнь он посвятил безвременно и трагически ушедшим друзьям. Работая скромным учителем математики, он интерпретировал их творчество, готовил тексты к публикациям, боролся с корректорами и редакторами, стараясь максимально сохранить близость текстов к оригиналу. Это не удивительно, но, например, в текстах Даниила Хармса зачастую полностью отсутствовала пунктуация. Друскин видел в этом глубокий философский смысл. Сохранять оригинальность авторского текста помогала младшая сестра Лидия Семёновна Друскина, физик, кандидат физико-математических наук. Она же стала издателем большинства посмертных публикаций старшего брата.
Долгое время Друскина причисляли лишь к ученикам и последователям философов Гуссерля и Кьеркегора. Однако если бы Друскин, как всякий респектабельный философ, позаботился о том, чтобы самому приискать себе «предшественников», то ему наверняка вспомнился бы странствующий мудрец Григорий Сковорода, от которого ведет свое родословие русская религиозная мысль. В диалоге «Нарцисс», осуждающем влюбленность во все внешнее и обращающем человека к внутреннему самосозерцанию, он пишет: «Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может. Увидев в зеркале чужого человека, но не такого чужого, как другие, те не очень чужие, а этот очень, до страха чужой, я испытываю что-то вроде озарения, пришедшего ко мне понимания моей греховности и вины. Невинность еще не видит, греховность уже потеряла дар видения. Мы же должны «увидеть свое невидение и в видении невидения увидеть видение». Кто же увидел мое невидение? Я сам? Нет, моя самость слепа. Значит, видит кто-то другой. И этот другой моя вера или Бог, познающий меня, дающий мне вопреки всякой логике, которая сродни автоматизму, увидеть мое невидение. Получив дар видеть свое невидение, я почувствовал, что со мною что-то произошло».
– Читать тексты Друскина нелегко, – говорит слушателям Пургин, – но вместе с тем безумно интересно. Я лишь на какую-то малость приблизился к их пониманию.
Трудночитаемость текстов Друскина состоит в том, что он говорит с читателем на весьма непривычном языке: цитирует Евангелие, перемежает тексты философскими антиномиями, определениями, парадоксами, которые свидетельствуют о серьезной школе философской мысли. В его текстах не встретишь иностранных слов, иногда облегчающих понимание. Описание собственных, интеллектуально переживаемых состояний относит его к традиции экзистенциализма. Иногда они кажутся нарочитыми, вычурными, и хочется заподозрить философа в желании намеренно запутать читателя, лишить его почвы под ногами. Философский стиль Друскина напоминает стиль датского философа Кьеркегора тем, что ищет в «стенании» - бесконечном сомнении - однако стройностью мысли, ясностью, точностью, строгой последовательностью изложения, скорее демонстрирует традицию, полученную во время изучения Гегеля в стенах Ленинградского университета.
– Я далек от философии, – говорит постоянный покупатель магазина «Пиотровский» Леонид Матанцев, – но про Друскина слышал дважды от разных людей на прошлой неделе. Когда увидел сегодняшнюю тему в повестке лектория, решил для себя, что это такой знак мне свыше. Тем более Друскин – друг Хармса, а я его с детства очень люблю, скупил все, как только начали его издавать. Многое не понял, это хороший повод самому почитать трактаты Друскина. Но согласен с ним, что мы находимся в плену традиционных представлений о предметах, которые нас окружают.
– Я рад, что сегодня клеточки моего мозга напряглись и поработали, – делится впечатлениями преподаватель Педагогического университета Павел Сивков. – Философские тексты дисциплинируют мышление. Мне нравится читать медленно, въедливо, смаковать тексты. Друскина не читал, но теперь обязательно почитаю. И студентам буду рекомендовать.
– Лично мне нравится творчество обэриутов, я поэтому пришла, - рассказывает режиссер Оксана Анчарова, – знаю, что Друскин был одним из них. Меня, конечно, потрясает его самоотверженность и личная преданность памяти своих друзей. Вот так вот пронести это через всю жизнь, не каждый может. Это подвиг. Спасибо «Пиотровскому», что рассказывает о таких людях.
