Каждый памятник — это текст: зная, что на нём изображено и при каких обстоятельствах он создан, можно прочитать очень многое, уверен Владимир Лапин, доктор исторических наук, профессор факультета истории Европейского университета Санкт-Петербурга (ЕУСПб), ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского Института Истории РАН. Его лекция состоялась в Ельцин Центре в Екатеринбурге 23 апреля в рамках совместного цикла с ЕУСПб «Исследования культурной памяти» и была посвящена «борьбе памятников» и борьбе с памятниками в географических границах Российской империи и постсоветского пространства.
По словам эксперта, в «войнах памяти», которые велись задолго до того, как политологи придумали этот термин, монументы играли роль «бастионов», контролирующих ключевые точки символического пространства. Политическая, национальная, личная и другие виды конкуренции нашли отражение в облике, размерах и прочих особенностях мемориальных сооружений.
На всём протяжении своего существования памятники вступают в безмолвный и непримиримый конфликт друг с другом. А порой и с жителями мест, где они размещены. В этом случае борьба с памятниками приобретает различные формы: от насмешек через «народные названия» до забвения, протестных манифестаций и сноса.
Репертуар памятников, выбор места для них, инициаторы и спонсоры их создания (и уничтожения), включение их в культурную жизнь городов и исключение из таковой — убедительные свидетельства политических и социокультурных трендов времени их появления.
История одного перекрёстка
В качестве яркой иллюстрации «войны памятников» Владимир Лапин привёл историю торгового перекрёстка Кашгарского и Кокандского трактов в Ташкенте. В этой знаковой точке, впоследствии ставшей главной площадью города, веками шёл обмен товарами и информацией. В 1913 году здесь поставили памятник генералу фон Кауфману, одному из покорителей Туркестана, с совершенно имперской надписью: «Русская земля там, где лежит русский солдат». Притом, что Константин фон Кауфман — лютеранин и остзейский немец, а город узбекский.
В 1919 году, когда начали реализовывать декрет Ленина об уничтожении памятников царям и царским слугам, монумента не стало, и на его месте появился всем понятный знак победившей революции — серп и молот. Когда спустя 10 лет он обветшал, его заменили стелой «Октябрь — маяк мировой революции».
— Какие маяки могут быть в пустыне? Местные жители приняли памятник за культурно близкий им минарет. По городу пошли слухи, что большевики теперь симпатизируют мусульманам, поскольку установка знака совпала с некоторым ослаблением гонений на религиозные организации. «Маяк» был признан чрезвычайно вредным и в одну ночь заменён на гипсовый бюст Владимира Ленина с призывом выполнить пятилетку за четыре года. Эта конструкция тоже простояла недолго и уступила место статуе Иосифа Сталина, — рассказывает Владимир Лапин.
Разумеется, после XX партсъезда этот памятник исчез, как и все предыдущие. И на его месте появилась стела с текстом программы КПСС на узбекском и русском языках. В народе памятник получил ироничное название «узбекско-русский словарь». Насмешки очень нервировали власть — «словарь» снесли, а доминантой площади стал достаточно нейтральный и потому бесспорный памятник Карлу Марксу.
Наконец, когда Узбекистан в 1991 году стал независимым, новые власти поставили здесь памятник главному герою страны — Тамерлану. Вокруг конной статуи вырубили вековые платаны, чтобы ничто не загораживало обзор.
Памятник как крепость и символ
Почему значимые памятники всегда стоят на открытых площадях? По мнению Владимира Лапина, хорошей метафорой здесь служит крепость. В фортификации есть такой принцип, как устройство эспланады: вокруг бастиона на расстоянии до 1000 метров убирают постройки, деревья, кустарники, чтобы подступающие к крепости не могли себе найти укрытие и были как на ладони при обстреле.
— Памятник тоже не может стоять в кустах под маскировочной сетью. Надо сделать так, чтобы его воздействие распространялось на как можно большее пространство, — комментирует Владимир Лапин. — Такой подход применяется не только в случае с конной статуей эмиру Тимуру в Ташкенте. Это совершенно обычная практика по всему миру: памятник всегда находится на видном месте — так он занимает центральную позицию и в символическом пространстве, и в реальном физическом.
По словам эксперта, такое положение памятника делает его очень уязвимым во времена перемен: если он для новой власти как бельмо на глазу, судьба его незавидна. А если находится где-нибудь в скверике, то у него довольно большие шансы уцелеть.
— В Санкт-Петербурге на углу Крюкового канала и набережной Невы стоял прекрасный мемориал морякам, погибшим в Русско-японской войне. Белокаменный, стройный, похожий на собор Покрова-на-Нерли, он был виден отовсюду. Разумеется, после революции его снесли, — привёл пример Владимир Лапин. — А подобный ему памятник экипажу эскадренного броненосца «Император Александр III», который также ушёл под воду в годы Русско-японской войны, уцелел. Там же ужас с точки зрения новых властей, понимаете? Во-первых, само слово «император». Во-вторых, корабль, названный в честь человека, который казнил брата Владимира Ильича Ленина. В-третьих, там и двуглавый орёл, и бог знает сколько ещё символов, недопустимых в городе трёх революций. Но он затерялся в скверике у Никольского собора и глаз коммунистам не мозолил, — прокомментировал профессор.
Лектор отметил, что памятники «прежнего режима» сносили не только в России — они при политических катаклизмах всегда слетают первым делом. В первый же день после того, как Ирландия стала независимой от Соединённого Королевства республикой, на центральной площади Дублина была снесена колонна адмиралу Нельсону — полная копия той, что стоит на Трафальгарской площади в Лондоне. А следом, как ненавистные символы владычества, «потеряли головы» памятники всем английским королям.
Войны памятников
Случаются в истории и «войны памятников». Разумеется, эти сооружения из бронзы и гранита непосредственно между собой не сталкиваются — конфликтуют носители идей, воплощением которых являются эти сооружения.
В Риме стоит колонна Траяна, воздвигнутая в честь императора, усилиями которого сверхдержава Древнего мира достигла максимальной протяжённости границ. Когда спустя полтора тысячелетия Наполеон Бонапарт решил поставить колонну в честь своих побед в Париже, он дал техническое задание архитектору: сделать её на шесть метров выше римской, тем самым подчёркивая своё превосходство. А годы спустя после победы над Наполеоном, в момент создания Александровской колонны в Петербурге, император Николай Павлович дал архитектору Огюсту Монферрану наказ, чтобы та была на 3,5 метра выше, чем вышеупомянутая Вандомская.
С 26 августа 1812 года идёт спор, кто победил при Бородино: французы или русские? Разумеется, в отечественной историографии преобладает патриотическая точка зрения, и это отражается в монументалистике. В 1912 году, к столетию сражения, на Бородинском поле было поставлено 42 памятника. Из них 40 — это памятные знаки воинских соединений русской армии, принимавших участие в баталии, и только два — наполеоновской армии.
— Как вы знаете, часто боевые действия сравнивают с шахматами. Представьте шахматную доску: 20 наших пешек, шесть ладей, четыре ферзя, четыре слона, четыре коня, а у них один король — чёрная фигура в мантии на голое тело. Какие могут быть споры, кто победил? — отмечает Владимир Лапин.
Интересно, что среди участвовавших в Бородинском сражении воинских соединений без памятников остались только двое: это Преображенский и Семёновский полки. Во время баталии они стояли в резерве, и их наследники спустя 100 лет не захотели обозначать тыловые дислокации на местности. Вместо этого они заказали дорогие иконы для близлежащего монастыря. По словам Владимира Лапина, это ещё один пример того, что у памятников есть большое число как явных, так и потаённых смыслов.
Насмешка как оружие
Когда памятники используются как символический инструмент, насмешка над ними превращается в грозное оружие, десакрализирующее предмет культа. В качестве примера Владимир Лапин привёл историю с памятником переходу Балтийского флота из Ревеля (Таллин) в Кронштадт в 1918 году, установленным в столице Эстонии в советское время.
— Никакого события реально не было. Стояли корабли — одни у причала, вторые на рейде. Когда немецкие войска стали подходить к Ревелю, суда ушли в Хельсинки, а потом уже в ледовый переход в Кронштадт. Но нужно было как-то революционную историю Эстонии привязать к общей революционной истории России, и поэтому в 1960 году сделали такой мемориал.
Памятник, по словам профессора, очень странный: нагромождение гранитных и бетонных конструкций, а его центральную часть занимает длинная, не очень высокая земляная насыпь, в конце которой возвышается острая стела коротком низеньком постаменте; такое впечатление, что она торчит из земли. Эта особенность подарила памятнику его народное название — «Могила Буратино». Подобные «народные названия» существовали всегда и есть во многих странах.
«Человек и пароход»: нестационарные памятники
— Могут ли памятники быть нестационарными? Да, это именные корабли, — говорит Владимир Лапин. — В России начиная с петровских времён пошла традиция называть суда именами в честь побед, героев, полководцев и флотоводцев.
Корабль становится будто реинкарнацией великого человека, причём здесь также идёт ранжирование: самые большие памятники — большим людям, памятники поменьше — людям поменьше, и с кораблями так же. Флагман российского военно-морского флота — атомный ракетный крейсер «Пётр Великий», с масштабом личности которого никто не будет спорить. Но при закладке он именовался «Куйбышев», а при спуске на воду — «Юрий Андропов», и только в 1992 году получил имя, соответствующее приоритетам новой России.
Со сменой власти сносятся памятники и меняются имена у кораблей, тем более что сделать это гораздо проще — с помощью «ведёрка с краской», — говорит профессор. — В Российской империи был эсминец «Лейтенант Ильин», названный в честь героя русско-турецкой войны. После революции его переименовали сначала в «Гарибальди», а потом в «Лев Троцкий». А когда «лев революции» попал в опалу, судно получило имя «Войков», в честь более «правильного» революционного героя.
Памятники «городским легендам» против официальных памятников
Памятник коту Семёну в Мурманске, сапожнику в Кимрах, торговцу-лоточнику в Екатеринбурге, — это примеры культурного явления, вокруг которого идут споры: это вообще памятники или нет? Сейчас нет ни одного города, в котором не было бы чего-либо подобного: счёт идёт на десятки и сотни. По мнению Владимира Лапина, этот феномен также является средством борьбы в идеологическом пространстве.
— Людям надоел монументализм и диктат того, что должно быть вокруг них: «Не хотим мы истукана, мы кота хотим милого». Почти во всех городах сохранили памятники советских времён различным государственным, революционным и прочим деятелям. Но видели вы кого-нибудь, кто бы фотографировался с семьёй на фоне Якова Михайловича Свердлова и посылал такие снимки знакомым? Или натирал до блеска какую-нибудь деталь памятника? С фигурами рядом с условным торговым пассажем такое происходит, и это своеобразная форма протеста и борьбы в символическом пространстве.
Вместе с тем в последние годы в стране набирает обороты и другая тенденция: появляется большое количество памятников служащим различных силовых структур. По своей эстетике они сближаются с воинскими до степени смешения.
Например, в России нет ни одного региона, в котором не было бы памятника пограничникам. Более того, их количество превышает количество субъектов федерации: по два на каждую область, край или республику, вне зависимости от того, пограничная она или нет. «Почему их так много? Потому, что они символизируют страну, окружённую врагами», — сказал Владимир Лапин.
После лекции профессор ЕУСПб посетил Музей Бориса Ельцина и дал небольшое интервью для сайта Ельцин Центра.
— Поделитесь, пожалуйста, впечатлениями от экспозиции.
— Это музей моей собственной жизни. Я всё это пережил. Это все про меня, про мою историю. Самое главное — это эмоциональный заряд, который даёт экспозиция.
С эстетической точки зрения мне нравится заставка, с которой начинается музей, — она будто сделана в стиле камнерезного мастерства. Но, кажется, она требует перемен. Это чрезвычайно схематичное изображение истории России, якобы от демократии и снова до демократии. Людям, которые знакомы с отечественной историей, такая трактовка немножко режет ухо, глаз и душу.
Всё остальное сделано очень хорошо. Должен особенно отметить работу бутафоров. Я даже хотел потрогать танк, который выставлен в зале, связанном с событиями 1991 года. Первая мысль — как они сюда его затащили? Он гениально сделан.
И конечно, для основной массы нашего населения, которое не очень хорошо знает историю страны, посещение музея чрезвычайно полезно. Сейчас я наблюдаю людей более молодого поколения, и даже моего поколения, которые 1990-е годы забывают. Можно сказать, я дважды пережил эту эпоху — и как просто человек, и как историк. И меня волнует то, что 1990-е годы сейчас изображаются совершенно иначе, чем они были на самом деле.
— В чем причина, на ваш взгляд? И почему сейчас происходит всплеск интереса к тому времени?
— История вещь политизированная. Некоторым людям, про которых Алла Борисовна Пугачёва пела «Эй, вы, там, наверху», хочется показывать себя на фоне таких 1990-х годов, которые были бы не очень симпатичны широким народным массам. А я, как ни странно, эти годы вспоминаю с ностальгией.
— Что особенного в вашем личном опыте в 90-х?
Это были годы, когда не нужно было использовать «эзопов язык», когда хочешь что-то сказать. Сейчас многие переживают опыт обучения «бегу в мешках», а когда потребуется просто бежать, уже просто не смогут. Я, как обществовед, гуманитарий и историк, это ощущаю. В 1990-е годы дышать и говорить было намного легче. И в этом смысле я Борису Николаевичу Ельцину лично чрезвычайно благодарен.
