Каждое здание в городе — это источник информации об историческом и социальном контексте своей эпохи. Оно «говорит» со зрителем архитектурным планом и фасадами, внутренним устройством и внешним обликом, композицией и деталями, характером замысла и качеством исполнения.
Что может «считать» профессионал из городской среды? Как в разные эпохи определяются критерии качества архитектуры? Как от трактата Витрувия до современных текстов эволюционировали взгляды на проблему коммуникации и социального конструирования в зодчестве?
На эти и другие вопросы в Образовательном центре Ельцин Центра ответил 9 апреля Вадим Басс — кандидат искусствоведения, доцент Школы искусств и культурного наследия Европейского университета Санкт-Петербурга (ЕУСПб). Его лекция стала второй в совместном цикле Ельцин Центра и ЕУСПб «Исследования культурной памяти».
Архитектура как отражение общественного устройства
Главная мысль, которую попытался донести до аудитории эксперт, — всегда стоит смотреть не только на само здание, но и на причины его возникновения. Исторический и социальный контекст, который опосредует постройку, оставляет нам сообщение через её форму. В картинке с «птичьего полёта» и в общей композиции объёмов мы видим отражение устройства общества, для которого этот объект создаётся.
Например, университет Аалто в Хельсинки свободной композицией, асимметрией и связью с ландшафтом сообщает нам об отсутствии очевидной иерархической структуры — в отличие от собора Святого Петра в Риме. По словам Вадима Басса, в последнем случае мы видим пространство, выстроенное не только из функционалистских соображений оптимизации и удобства, но и соображений манипулятивных.
— Архитектура веками рассматривалась как социальная деятельность по установлению границ, — отметил эксперт. — Эта модель на протяжении Нового времени была базовой для архитектурного мышления. Она легитимным образом развивалась начиная с реконструкции Рима в XVI веке: «трезубец» пьяцца Дель Пополо символизирует идею геометрической структуры, «натянутой» на нейтральную основу реально существующего города. Таким же образом создавались Париж барона Османа или сталинская Москва.
По словам Вадима Басса, архитектор — это тот, кто обозначает статус заказчиков постройки, кем бы они ни были: знатным семейством или господствующим классом. Поэтому со времён древнеримского архитектора Витрувия об этом искусстве часто говорят как о системе пространственной фиксации социальных иерархий.
Смена подхода в Новое время
Любой дом в городе можно воспринимать как социальное свидетельство, и прочитать его можно через вертикальный план. В качестве примера лектор привёл доходные дома, которые стали появляться в Париже в 1850-х годах при османовской перепланировке.
— Здесь вы видите весь срез социальной структуры общества, вплоть до гендерных обстоятельств. Витринные окна в нижнем ярусе говорят о том, что структура экономики поменялась. Общепит и магазины — это возможность занять женщин: раньше они были исключены из экономики, а сейчас в неё вливаются. И обратите внимание на балконы — они напоминают театральные ярусы, вывернутые в городское пространство: так Париж предстаёт нам как город-театр.
Театр — это важная метафора. В европейских городах Нового времени в них ходили не столько за спектаклем, сколько за подтверждением социального статуса. Неслучайно начиная с XVIII века часть здания, не связанная с собственно театральным действом, сильно увеличивается: появляются портики, лестницы, ярусы.
Сословная архитектура и архитектура советского проекта
Любое здание появляется в социально-политическом контексте своей эпохи, и его план может многое рассказать об общественной структуре. В качестве примера историк привёл Витебский (Царскосельский) вокзал в Санкт-Петербурге, одну из главных станций Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги.
— Это интересный, «звёздный» проект начала XX века для стремительно модернизирующейся страны. Но мы видим, как на него накладывается старорежимная иерархия аристократического общества: есть отдельная царская ветка и царский павильон, а план выполнен так, чтобы пассажиры первого и второго класса не смешивались с пассажирами третьего. Если мы хотим понять, как было устроено петербургское общество 1903 года, мы смотрим на этот план. А если вы сравните дореволюционные нормы проектирования рабочих казарм и «нормального жилья», вы примерно сможете понять, почему случаются революции.
В послереволюционной модернистской архитектуре вроде домов-коммун очевидно распределение жилого объёма в соответствии с декларируемыми лозунгами о всеобщем равенстве. Здесь много коллективных сервисов, но, считает Вадим Басс, люди даже в таком запрограммированном пространстве начинают выстраивать иерархии: делятся на тех, кто живёт ближе к общественному корпусу, лестнице и т. д.
Видимая иерархия снова проступила в советской архитектуре 1930-х годов, когда «власть захотела пожить по-человечески». В качестве примера историк привёл Первый дом Ленсовета, построенный для ленинградского партийного истеблишмента.
— По тем временам он сильно превышает стандарты советской жизни. Там есть пяти-, шестикомнатные и даже двухэтажные квартиры, с полукомнатой или комнатой для домработницы. И выходит, что при всех декларациях про бесклассовое общество эта планировка никак не отличается от дореволюционной для богатых людей.
Своевременность архитектуры
— Важное качество любого архитектурного проекта — его своевременность, — отметил Вадим Басс. — Знаменитый финский функционалист Алвар Аалто спроектировал в 1920-30-х годах множество зданий под санатории. Дело в том, что в это время ещё не умели лечить туберкулёз. Господствовал подход: больных нужно изолировать, лучше кормить и создавать условия для выздоровления.
Аалто не только создал здание с двухместными палатами, но и разработал сопутствующие успешному лечению нюансы: знаменитые кресла Паймио, сидя в которых можно дышать правильно, полной грудью; бесшумные раковины, чтобы не раздражать соседа; дверные ручки, за которые невозможно зацепиться широкими рукавами больничного халата.
Но как только были изобретены антибиотики, надобность в подобных санаториях отпала, и многие из них были трансформированы в университетские госпитали общего профиля.
Архитектура психологического эффекта
Ещё одной легитимной частью профессии является провоцирование психологических эффектов: это можно увидеть и на примере Франческо Борромини, построившего собор Святого Петра, и в современных работах Захи Хадид.
— Попадая в такое здание, вы понимаете, что в вас нашли нужные педали и «надавили» определённым образом, чтобы вы что-то почувствовали. Начиная с эпохи модернизма это стало базовым заданием архитектора, — отметил эксперт.
Особенно ярко эта психологическая манипуляция раскрывается в мемориальной архитектуре. Социальные обязательства архитектора при работе над таким проектом часто сводятся к тому, чтобы сделать не хорошо и удобно, как того требует классический подход, а плохо и неуютно.
— Если делают музей, посвящённый той или иной трагедии, вам и не должно быть хорошо, потому что иначе вас не «пробить». Собственно, это и есть задача: создать визуально травматическую, резкую, дискомфортную архитектуру, — комментирует Вадим Басс.
«Архитектура успеха»
Вадим Басс рассказал и о том, как политические программы и идеологии, причём не только тоталитарные, вписываются в архитектуру. Например, реконструкция берлинского Рейхстага по проекту Нормана Фостера — это демонстрация «истории успеха» демократии: единый зал для прессы, публики и самих законодателей, причём публика сидит даже выше, чем депутаты. При реставрации сохранены или перенесены надписи, оставленные советскими солдатами при штурме, и, когда канцлер идёт к своему кабинету, он видит их на стенах. А естественное освещение через огромный стеклянный купол отсылает нас к современной экологической повестке.
Архитектура как инструмент коммуникации
В завершение лекции Вадим Басс рассказал об эволюции архитектуры как средства коммуникации. Со времён Витрувия она мыслилась как геометрическое искусство. Здание в нём уподобляется гармонично сложенному телу: красота и строгая соразмерность частей такова, что нельзя ничего ни прибавить, ни убавить, не сделав хуже.
Следующий шаг был связан с различением внешних и внутрецеховых, профессиональных и социальных ценностей. Отсюда развилась дополнительная логика формообразования: архитектура стала мыслиться как инструмент социального регулирования, а представление о том, что мир состоит из иерархии, нашло отражение в визуальном.
В эпоху Просвещения архитекторы начинают задумываться не о выращивании зданий как идеальных тел, а об упаковке в форму их будущих функций. Из этой точки и начала расти современная нам архитектура.
— Уже в XIX веке городская среда стала говорить прохожему: «я больница», «я вокзал», «я жилой дом». Раньше этого не было, потому что дома были «прикручены» к местам и хозяевам. Всё было стабильно: вы рождались и умирали примерно в одном и том же пространстве. Но после Французской революции все иерархии ломаются, и появляется необходимость в том, чтобы дома с вами разговаривали. Одно из побочных последствий такого подхода — архитектура начала восприниматься как театральные декорации для перемещений по городу, — говорит Вадим Басс.
В сегодняшнем мире идея об архитектуре как инструменте коммуникации достигла своего пика: по словам лектора, дом — это то, что вы должны заметить, и понять его функцию, когда едете по хайвею со скоростью 60 миль в час. Впрочем и этот подход, возможно, скоро эволюционирует, ведь сегодня о функциональном назначении здания сообщает не столько его внешний вид, сколько ваш гаджет.
