В Ельцин Центре в рамках цикла встреч «Журналистика 90-х» о своём отношении к профессии рассказал 11 февраля Сергей Мостовщиков – известный российский журналист, телеведущий, редактор и колумнист.
Сергей Мостовщиков пришел в журналистку в 1982 году, когда ему было 17 лет. Работал в газетах «Московская правда», «Труд», «Известия», «Коммерсант», «Московские новости», был главным редактором журналов «Столица», «Большой город», Men's Health, «Крокодил», еженедельника «Новый очевидец», вел авторскую программу «Депрессия» на телеканале «НТВ». По признанию журналиста, его трудовая книжка уже сложена из трех.
– Очень изменилась структура и смысл сообщения, которое пресса, так называемые СМИ, несут в этот мир. Если раньше, до 90-х годов, это была попытка быть причастным к чему-то большему, чем вы, то потом это постепенно переросло в поиск призраков. Ритуальность советской журналистики была служением легенде, ты становился частью истории. Об этом очень интересно рассказывал собкор газеты «Известия» Борис Резник: «До момента публикации в газете – это моя работа, но как только публикация появляется в «Известиях», то она уже не моя, а газеты». 90-е годы привнесли в журналистику совершенно другие явления, вдруг появилась фигура читателя, и это было предвестником тяжелых глобальных событий в прессе. В первый раз я это услышал в газете «Известия», когда на редколлегии была произнесена фраза: «А поймет ли это воронежский фермер?». Никто никогда не видел воронежского фермера и не знал, что он понимает или хочет понять. Никто никогда до этого не писал для воронежского фермера, но появление этой непостижимой мистической фигуры изменило в одну секунду отечественную журналистику.
Мостовщиков считает, что как только теория о целевых аудиториях стала главной системообразующей доктриной в прессе, в России постепенно началась гибель журналистики. Все печатные издания изобрели себе «воображаемого человека». Для газеты «Коммерсант» им стал человек, обладающий всеми деньгами мира, а для журнала «Эксперт» – представитель среднего класса. По словам Мостовщикова, это потребовало прихода в журналистику новых людей, привело к абсолютному изменению всего письменного пейзажа и изменению традиций.
– Вершиной этого процесса в 90-е годы стало издание «Вестник ЗОЖ», «воображаемым человеком» которого стал «человек обреченный». Этим изданием была сделана одна колоссальная находка, ни одно другое издание не смогло в моменте сформулировать в коротком предложении всю суть эпохи. Это заклятье я выучил наизусть: «Конечно, до полного выздоровления еще далеко, но позитивные перемены уже налицо».
Встреча с Сергеем Мостовщиковым в Ельцин Центре
Перед встречей Сергей Мостовщиков рассказал о себе, своем отношении к журналистике и поделился впечатлениями о Музее Бориса Ельцина.
– Ваш отец – известный журналист Александр Мостовщиков, профессию вы выбрали благодаря ему?
– Он был первым человеком, который сказал мне, что из меня никогда не выйдет журналиста и мне не стоит заниматься этим делом ни в коем случае. У меня была драматическая история входа в профессию. Я не знал, что мне делать и куда пойти, подумал, что раз отец журналист, то и я буду заниматься журналистикой. Решил сам делать свою карьеру, позвонил в «Московский комсомолец», мне дали какое-то задание, я что-то написал, и мне хватило ума показать это отцу. Я поступал по блату на факультет журналистики МГУ и не поступил, несмотря на хороший аттестат. Потерял дар речи на последнем устном экзамене, чего у меня никогда в жизни не случалось. Меня чудом взяли на заочное отделение, а потом я напросился на работу в газету. И странным образом вдруг у меня почему-то стало получаться, и мне понравилось. Мне было 17 лет, и с тех пор это не прекращается. Я по-разному отношусь к журналистской работе, иногда она мне кажется прекрасной, иногда я ее ненавижу. Я многие годы сознательно пытаюсь прекратить ею заниматься, но получается по-другому.
– Вы работали в газете «Известия» в годы экономических и политических потрясений, чем запомнилось это время?
– Я в «Известиях» проработал семь лет. Это огромный срок, самое мое долгое время работы. Меня взяли туда в 23 или в 24 года, а уходил я оттуда уже человеком, который наездился и настрадался. Если ты работаешь в одной из главных газет страны, то это богатый жизненный опыт. Я работал в отделе новостей, нас было там человек 17. Делал все, что положено репортеру. Я застал отличные, великолепные годы «Известий». Уход из этой газеты – естественная миграция, стали рушиться большие столпы, не платили денег, изменилась сама атмосфера. Из «Известий» я ушел в «Коммерсант», но мне было там некомфортно.
– В 1996 году вы возглавили журнал «Столица», теперь это издание тех времен принято называть культовым. Это секрет главного редактора или особенность концепции?
– Все как-то начало срастаться, причем мгновенно. И люди подобрались, и время такое было интересное, все фонтанировало, было много идей и возможностей. Для меня это был первый опыт коллективного труда. Когда ты репортер, ты понимаешь, за что отвечаешь, а тут ты вдруг должен что-то редактировать. Это был новый опыт, и мне было ужасно страшно, но я быстро справился с робостью. Я понимал, что вокруг меня собрались дико интересные люди, и каждый из нас может сделать что-то экстраординарное для профессии, для себя. Для меня было важно понимать эту атмосферу, поддерживать ее и делать так, чтобы из этого получилось что-то материальное, то, что можно подержать, полистать.
Меня оттуда достаточно быстро выгнали, потому что «Столица» была признана проклятьем издательского дома «Коммерсант», поскольку никакой деловой информации там не содержится. Лишь годы спустя выяснилось, что есть какие-то люди, которые помнят заметки из журнала, хранят постеры. Была история, которая довольно быстро закончилась, как и журнал. Мы очень любили выражение: «Это наш город», но Москва уже давно не наш город, невозможно представить в современной Москве то, что мы тогда делали.
– А еще вы упомянули о метафизике процесса. В чем она заключается?
– Есть какая-то магия того, что в какой-то момент слова превращаются во что-то, что можно потрогать руками. Я знаю механику превращения эмоций во что-то вещественное. У бумаги как носителя есть такая удивительная штука: она совершенно странным образом передает не то, что на ней написано, напечатано. Она доносит все то, что было сделано до момента печати. Когда я делал журнал «Крокодил», мы специально искали бумагу самую плохую. Это была задача, потому что в такой бумаге есть характер и смысл, сообщение, которые вы хотите сделать. Это совокупность слов, картинок и бумаги. В бумаге есть абсолютно всё: идея, которую вы хотите показать, весь смех, все шутки, все слезы, которые вы выплакали. Вы воспринимаете не только глазами, а всем телом, а наверняка к телу прикручено что-то еще, не тактильное.
Газеты и журналы проникают в твое личное пространство, взаимодействуют с тобой, вступают в контакт, и что произойдет в ходе этого контакта – большая задача. Тут мало политики и много чувств, страсти, воздействия. Для меня было всегда важно то, чему ты даешь выход в материальный мир. У меня есть теория о предназначении человека, которые владеет словами. Я считаю, что человек с творческими способностями обязан каждый день заново проговаривать мир. От заката до рассвета. Слова имеют силу, слова имеют власть. И мир будет ровно таким, каким ты его проговоришь. Если ты хочешь жить в окружении красоты и доброты, то просыпайся пораньше и проговаривай. Устно, письменно, как угодно.
– Каковы ваши впечатления о Музее Бориса Ельцина, и чем вам запомнилась эпоха 90-х?
– Это один из самых отлично сделанных музеев, он очень современный, очень красивый и очень приятный по духу. Все эти вещи мне знакомы в силу возраста и профессии, которой я занимался, я знаю многих из тех, кто изображен на фотографиях. Прекрасное место, центр притяжения, каких практически нет в России, и мне очень нравится здесь, тут хорошо, комфортно и правильно.
Мне нравится моя жизнь, она мне нравится и в 90-е, и до них, и после них. Это было хорошее время, как и всякое другое, мы были молодыми людьми, было больше водки и меньше машин, были какие-то ожидания, но они не смогли повлиять на конструкцию мира, который меня окружает. Последние пять-шесть лет я встречался с семьями с тяжело больными детьми, делал их портреты и записывал их истории. В этих историях 90-е годы фигурируют как тяжелое время, но в моей собственной жизни не сложилось ни драматической, ни радостной картины, я просто вижу, что всегда можно найти что-то прекрасное, что-то хорошее в независимости от того или другого периода жизни. Мне кажется, если человек хочет жить среди дураков и негодяев, он может позволить себе это в любую историческую эпоху, а если ты хочешь жить среди прекрасной красоты и доброты, то это надо уметь видеть тоже, и это будет вашим в полной мере в независимости от возраста и эпохи.
