Гостем писательских диалогов «Два города» 26 апреля стала прозаик, лауреат литературных премии «Русский Букер», «Ясная Поляна», «Большая книга» Ольга Славникова.
Ведущий цикла Борис Минаев предложил поговорить о том, какие городские легенды бытовали в то время, когда она жила в Екатеринбурге. Обсудили, как любимые места в городе, дома и улицы, отразились в ее произведениях, как описаны в них город и время, что потеряно по пути следования от советского Свердловска к крупнейшему мегаполису Екатеринбургу и каким она видит город, когда возвращается сюда.
Встреча традиционно прошла в Зале Свободы. Послушать писательницу пришли ее коллеги, преподаватели вузов, студенты – люди пишущие и читающие. Кроме того, к полемике присоединялись посетители музея.
Незадолго до встречи с читателями Ольга Славникова посетила Музей Бориса Ельцина. Пользуясь случаем, мы поговорили с ней о том, какими были ее 90-е, какой след они оставили в ее жизни и творчестве.
– Вы только что посетили музей, какое впечатление он на вас произвел?
– Музей очень современный, очень хорошо и внятно сделанный. Меня, например, глубоко тронули свидетельства эпохи, которые я ещё застала: старая советская квартира, в который по телевизору транслируют балет «Лебединое озеро», пустые прилавки. Или фотографии времён ГКЧП, во время которого мы с подружками бегали по Екатеринбургу и расклеивали листовки. Всё это очень памятно и очень трогательно. И, в общем, становится понятно, что президент Ельцин был частью нашей жизни.
– Это совпало с вашим внутренним ощущением того времени?
– Знаете, задним числом к 90-м очень много вопросов. Сегодня мне кажется, что существовал способ не разваливать Советский Союз. Сейчас мы за это дорого платим. Возможно, существовал способ обойтись без дефолта. Возможно-возможно-возможно?! Очень жаль, что в 90-е развалилась промышленность и прикладная наука. Вся экономика была снесена. Был ли вариант сделать по-другому? Нам, людям далеким от политики, легко говорить. Все это на уровне обывательских пожеланий, а как именно было возможно, когда-нибудь историки поймут. Можно ли было избежать той катастрофы, которая с нами произошла?
– Вы в Москву перебрались 2000 году. Значит, ваши 90-е прошли в Екатеринбурге, какими вы их помните?
– Я работала в журнале «Урал». Сначала он набрал стотысячный тираж, начала печататься возвращенная литература, и «Урал» публиковал роман Набокова «Дар». Это была сенсация. Первое опьянение свободой. Появилась возможность писать то, про что встроенный в тебя маленький цензор говорил: «А вот это лучше обойди!». Вдруг стало можно писать обо всем, и это было непередаваемое ощущение. Потом журнал «Урал» растерял всех подписчиков. Мы надеялись, что все бросятся читать серьезную, сложную, философскую литературу, а оказалось, нет. Люди проголосовали за литературу развлекательную, массовую. Когда в «Урале» совсем перестали платить зарплату, мне пришлось организовать небольшую книготорговую фирму. И тогда я уже наглядно увидела, что детективов уходит десять штук в день, а моей книги, или Кабакова, да хоть бы Камю – может не уйти ни одного экземпляра. Что мне, торговцу, было выгоднее? Пришёл книжный рынок и всё расставил на свои места. Да, и место писателя в нём оказалась не самым почетным. Тогда я повернулась ко всем спиной и сказала: «Буду писать в стол!». И написала «Стрекозу, увеличенную до размеров собаки». Потом получилось так: главный редактор «Урала» Лукьянин всегда был очень против того, чтобы сотрудники редакции слишком часто печатались. Но на 1996 год у нас рукописей не оказалась вообще, потому что журнал перестал платить гонорары. Пишущие люди, как и я, занялись выживанием. Тогда он сказал: «Несите всё, что у вас есть в столах!». И моя «Стрекоза» пошла в последних четырех номерах года. Первая часть была уже опубликована. Четвёртая ушла «с колес». Вот тогда Валентин Петрович, наш главный редактор, и выдвинул меня на «Букер». Я стала одним из самых заметных его открытий.
– За «Стрекозу» вам заплатили гонорар?
– Да, но это были такие маленькие деньги по сравнению с тем, что я зарабатывала, перепродавая шедевры Голливуда. Были такие книги-романы, примитивные пересказы известных сериалов и фильмов. Книжный рынок был дикий, но очень весёлый. Хорошее было время. Сейчас оно вспоминается с ностальгией. Это было время великих иллюзий, великих надежд на свободу, на то, что очень скоро мы будем жить по-другому. Так оно и получилось. Только мы не стали жить лучше.
– Есть у вас ощущение, оборачиваясь назад, что вы не все возможности использовали?
– Конечно, есть. Но с другой стороны, те возможности, которые я упустила, были связаны с неким искажением, пришлось бы кривить душой, говорить не то, что думаешь. Вряд ли у меня это получилось. Да и возможностей было не так уж много.
– Были ли ваши 90-е «лихими», как сейчас принято говорить?
– О, да! Помню, как везла машину книг с водителем в Пермь. Была зима, а в машине не было печки. Книги уходили как вода в песок. Люди жадно скупали всё. Приходил КамАЗ книг из Москвы, и через два дня их уже не было. Можно было бы преуспеть, но инфляция была 30 процентов в месяц. Это было похоже на танец, когда тебя обстреливают, а ты танцуешь. Такое ощущение было от «лихих» 90-х, это правда.
– Можете ли вы сказать, что опыт 90-х оказался полезным. Чему он вас научил?
– Не бояться. И тому, что мы живём в мире, который постоянно меняется. Люди, прошедшие 90-е, более адаптивны, чем те, которые их не видели. Это было время, когда не просто каждый год, а каждый месяц ситуация менялась. И вот ты скачешь как на льдине, перепрыгиваешь с одной на другую, а они ещё и кренятся под тобой. Занятный был опыт. Да, лихие были 90-е, боже, какие лихие. Я помню, когда ввели безналичные евро, наличных еще не было, но они уже появились в «обменниках» на Вайнера. Естественно, они очень сильно пачкались, поскольку были фальшивыми, но самое интересное было то, что среди них попадались настоящие. Вот так мы жили в это время.
– Ну, хорошо, а «тучные» нулевые принесли ощущение стабильности?
– Стабильности не было всё равно. Я тогда много ездила по разным зарубежным книжным ярмаркам, и уже какие-то звоночки звенели. Было ощущение, что тебя как русского писателя заранее обесценивают. Когда тебе начинают объяснять, что ты им в принципе не интересен, и стоишь в очереди за какой-нибудь Эфиопией. Что-то тревожное уже сгущалось. Было ощущение, что интереса к русской литературе нет не по причине качества литературы, а по каким-то совершенно другим причинам. Вот, собственно говоря, оно и стало происходить.
– Вы хотите сказать, что вас не воспринимали как наследников той великой русской литературы, которую знают во всем мире?
– Не в этом дело. Я знала одного американского профессора, большого специалиста по Гоголю. Но он уже не читал Тургенева, это была не его специальность. У них всё очень дискретно. Все, кто имеет отношение к гуманитарным наукам, знают Достоевского. Но у них не увязывается одно с другим: современная русская литература и та традиция, которая сейчас во многом наc движет. Мы сразу же стали страной очень третьего мира, не особо кому интересными. Было ощущение экономической стабильности, но недолго. Тем более, уроки 90-х показывали: кончается всё. В том числе и стабильность, иногда гораздо быстрее, чем ты думаешь.
– Гайдар это называл «постреволюционной стабилизацией».
– Не думаю, что это была стабилизация. Это было затишьем перед бурей.
– Вы как-то сказали, что никогда не жили на доходы от писательства. Не было ли у вас желание начать писать детективы или женские романы, чтобы заработать?
– Желание было, но у меня всё равно не получается. У меня как в том анекдоте: тащим с завода детали, хотим собрать швейную машинку, но как ни стараемся, все выходит автомат Калашникова. Ну не получается писать трэш. Оно тут же разворачивается другим образом. Увы, при всём желании, предать высокое искусство у меня не получилось. Поэтому я смирилась, и когда меня спрашивают, зачем я пишу такую сложную прозу, я отвечаю: «Потому что я на это зарабатываю». Людям, которые задают такой вопрос, это всё объясняет.
– Это не потому, что вы математик и у вас особая культура мышления?
– Мне кажется, что математика, музыка и поэзия – это очень близкие вещи. Математика дает нам представление о красивом решении. А красивое решение – это решение максимально экономное. Красивое решение – это всегда кратчайший путь от точки А до точки B. Точно также метафора в литературе – кратчайший путь между двумя точками. Я своим студентам даю такое задание: «У нас есть штамп, например, «ледяной взгляд». Давайте разблокируем этот штамп, скажем то же самое, но другими словами». У них получается абзац, вместо двух слов. «Ледяной взгляд» – это когда-то была гениальная метафора, чья выразительная мощь истратилась. Но для того, чтобы передать то же ощущение, требуется абзац текста. Метафора – это способ экономии слов и, соответственно, красивое решение.
– Как вы полагаете, много ли сейчас читателей, способных оценить хорошую литературу? Интернет приучает нас к предельно простым текстам.
– Думаю, что немного. С другой стороны, почему меня это должно останавливать? Если я не массовик-затейник, я буду работать для тех, кто будет меня читать, тот, кто получит от этого удовольствие, такое, которое никогда не получить от нулевого, номинативного письма. Люди, которые умеют извлекать удовольствие из книги, – они мои читатели, а сколько их, я статистически оценить не могу. Действительно происходит примитивизация читателя. То же самое происходило в начале XIX века, когда началась массовая грамотность и, соответственно, появилась массовая литература. Появилась жанровая литература, и разошлись эти два рукава: большая литература и жанровая. Появился массовый спрос на чтение определенного типа. Сейчас происходит то же самое. Грамоте мы давно обучены, но актуализировался массовый спрос на трэш. Это связано с тем, что ситуация чтения стала другой. Сейчас у людей гораздо меньше свободного времени. У моих родителей были целые вечера для чтения книг, а сейчас чтобы что-то зарабатывать, невозможно уходить с работы в пять часов. Много занимает дорога. Доехать до офиса утром, доехать до дома вечером – всё это занимает существенную часть жизни. Это то время, которое человек мог отдать медленному чтению. Если работа в большинстве своём станет удалённой, то медленное чтение вернётся.
Ольга Славникова - в Ельцин Центре
– Какие темы вам интересны, какие идеи вас вдохновляют, о чём пишете сейчас или напишете в ближайшем будущем?
– Футурология. Интересно и страшно писать о том времени, которое большинство моих читателей ещё увидит. Когда я писала роман «2017», я понимала, что 2017 год мы пройдём и посмотрим, насколько я оказалась права. Сейчас я пишу роман «2050». И всё равно, это обозримое будущее. Мне интересно построить личную машину времени и заглянуть в будущее, понять, что с нами будет. Ахматова сказала, что будущее прежде чем прийти, отбрасывает длинную тень, и писатель эту тень всегда ощущает. Она побуждает его заговорить с ней. Мне интересно, как трансформируются семейные ценности, что будет значить любовь, совесть, до какой степени атомизации общества мы можем дойти. Я начала писать роман в двенадцатом году, он был о том, что Россия выходит из международной изоляции. Теперь приходится переписывать, потому что без контекста событий, которые произошли в 2014 году, я не могу двигаться дальше. Как фатально я предугадала эту историю.
– Что сейчас связывает вас с Екатеринбургом?
– Жизнь, две трети которой я прожила здесь. Очень часто бывает так, что я описываю какую-то локацию и вдруг понимаю, что дом, который описываю, стоял в Банковском переулке. Екатеринбург пропитывает прозу, просачивается в каждый текст. Здесь мой дом и, кто знает, может, стану совсем старенькой и приеду сюда доживать.
