Среди гостей Библионочи, прошедшей в Ельцин Центре, как и по всей стране, 20 апреля, был российский кинорежиссер, сценарист, писатель и переводчик Олег Дорман, ставший известным широкой публике после выхода в эфир 15-серийного документального фильма «Подстрочник».
К 10-летию издательства Corpus Олег Дорман снял о нем фильм «Сделать книгу». Дорман дружит с издательством, там выходили его книги, в том числе «Подстрочник: жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана». Стоит напомнить, что Лилианна Лунгина – мама известного нашего режиссера Павла Лунгина, который выступил автором концепции Музея Б.Н. Ельцина.
Фильм Дормана про Corpus – камерный: не заказной и не «эфирный», он снят о друзьях и для друзей, до показа в Ельцин Центре демонстрировался только в узком кругу. В часовой картине был показан путь издательства, познакомившего огромное количество людей в России не только с современными отечественными и переводными текстами, но и с нехудожественной литературой.
На экране основательница издательства Варвара Горностаева и журналист Сергей Пархоменко рассказывали, с чего всё начиналось, через какие сложности пришлось пройти за эти десять лет. Их реплики оттеняли стихи Пушкина, Ходасевича, Мандельштама, Бродского, Гандлевского прочитанные друзьями и авторами издательства, песни в исполнении трио «Депрессия», созданного специально для участия в этом фильме, в составе поэта Льва Рубинштейна, писателя Алексея Моторова и художника Романа Рудницкого, а ещё сцены из мультфильма «Серая шейка», история которого удивительно рифмовалась с историей Corpus.
– Фильм про Corpus получился очень живым, а легко ли было над ним работать? И как сочетается процесс создания фильма и эмоции от его просмотра?
– Работать было весело и радостно, все трудности – часть этой радости. Это фильм для друзей, почти капустник. Но все-таки не только для друзей. Мне хотелось попробовать, не открывает ли такой формат почти домашнего фильма какие-то новые возможности, не позволяет ли подойти к людям ближе – и к героям, и к зрителям. Герои вели себя расслабленно, зная, что смотреть будут их друзья и коллеги. Но, кажется, зрителям, так сказать, посторонним это доставляет удовольствие: они чувствуют себя участниками дружеской компании. И убеждаются, надеюсь, что это – правда хорошая компания.
– В фильме упоминается, что «Подстрочник» стал важнейшей книгой для издательства Corpus. А для вас что значит работа над ним?
– Многое значит. Всё зависит от того, смогу ли сделать что-то ещё. Если нет, то, к моей печали, выяснится, что «Подстрочник» был главным свершением моей режиссерской жизни. Работа над ним заняла те годы, когда киношники обычно снимают картину за картиной, ищут свой голос, набирают мастерство, налаживают отношения с индустрией и со зрителями. А я, десять лет занимаясь «Подстрочником», фильмом очень простым в производстве, вступал только в отношения с собой. Ну, кому интересно, тот знает эту историю. Он занял место, которое я не предполагал ему отводить. Это, конечно, счастье. Но не только счастье. Но я ещё полон оптимизма и думаю, что смогу что-то сделать в кино. Тогда я скажу , что «Подстрочник» – один из фильмов, которые мне посчастливилось сделать.
– По-вашему, почему эта книга и фильм вызвали такие эмоции у читателей?
– Я избегаю всяких объяснений разума. Отклик – не в руках автора, или продюсера, или издателя. Для меня чудо, что столько людей разделили мои чувства. Но гораздо, гораздо важнее не число людей, а качество отклика. Только это имеет значение. Вот только что в книжном магазине люди подошли ко мне с удивительными словами про «Подстрочник». Столько лет уж прошло… Какие-то особые люди, не пустые слова, не просто благодарности и эпитеты. Видимо, люди, которых книга сама нашла.
– Были ли какие-то сравнимые с «Подстрочником» истории, которые оказали на вас большое влияние?
– Если вы имеете в виду истории, описанные в книгах, то, наверное, все они. Есть римское выражение habent sua fata libelli, что значит «у книг свои судьбы». Читатель – часть книжной судьбы. Но и книги – часть судьбы читателя. Важная часть. Очень важная. Книги просто так не попадаются, они ищут именно тебя – и я с трепетом отношусь к моменту встречи с книгой. Это момент судьбы. Например, знаю, что должны сложиться обстоятельства, чтобы ты сумел прочесть книгу по-настоящему, а не просто пролистать, пусть даже очень хорошую книгу. Тем более, очень хорошую.
– После «Подстрочника» вы сняли фильм «Нота», после него тоже вышла книга. Для вас этот опыт стал повторением формата или чем-то новым?
– Если это формат, если есть какая-то схожесть, то не более чем схожесть всех портретов на свете. Они все изображают человека. Крупным планом или в полный рост. Но действительно проблема есть, во всяком случае для меня: я ненавижу повторение. Оно бессмысленно. Самое страшное – поставить что-то на поток. Но, с другой стороны, когда я услышал про Рудольфа Борисовича Баршая, а потом познакомился с ним, то никаких сомнений у меня не было и ни о каком повторении или формате я не думал. После внезапно широкого отклика на «Подстрочник» мне хотелось сделать фильм о человеке, который не просто жил и творил, а служил искусству (это, впрочем, могла быть и наука). Вся жизнь которого была определена этим служением, и этим он отличается от нас, от обычных людей, от широкой публики. И, конечно, это не делает его легко доступным для любви и симпатии. Мне хотелось, чтобы в этом ряду был потом еще третий фильм – о крестьянине, погруженном в свою крестьянскую жизнь. Но, как вы знаете, никаких крестьян в России давно нет.
– Следите ли вы за тем, как изменяется документальное кино в нашей стране?
– Не могу сказать, что меня специально интересует какой-нибудь род кино или жанры. Ну вот, одно из сильнейших впечатлений последнего времени – «Планета Земля» Дэвида Аттенборо. По жанру, конечно, можно считать, что это «В мире животных», но на самом деле, конечно, нет. На меня он произвел колоссальное впечатление, но сказать, что мне вообще нравятся фильмы о животных или природе, не могу. То же с документальным кино: если бы я не увидел фильмов польского режиссера Кшиштофа Кесьлевского, который начинал как документалист, то куда более кисло относился бы к этому виду кино. Документалистика по большей части манипулятивна. Если игровое кино выдумывает реальность от начала до конца и через выдуманное пытается поймать какую-то правду, то документальное берёт фрагменты реальности и выдаёт их за чистую правду. А правда всегда другая, она всегда сложнее. Она не открывается хроникёру. Она прячется в присутствии наблюдателя. Вам это всякий квантовый физик скажет. Во ВГИКе нам показывали, конечно, так называемые классические документальные фильмы. В большинстве я видел фальшь или глупость. Глупость предпочтительнее, конечно. Так что если «вообще», то документальному кино я предпочту мюзикл – там всё по-честному. Но никакого вообще не существует – как и жанров и видов кино. Есть только автор. Только это имеет значение. Понятно, что «Обыкновенный фашизм» Ромма не мог не произвести впечатления, даже несмотря на всю двойственность, недоговоренность, искажённость всякой мысли в несвободной стране. А сегодня мне интересно посмотреть фильм Сергея Лозницы, сделанный из кинохроники судебного процесса тридцатых годов, это первое мое желание посмотреть «документальное кино» за многие годы, – но я очень надеюсь, что между мной и хроникой не будет режиссера. Мне вообще кажется страшно важным, чтобы мы имели доступ к хронике прошлых лет. Может, Ельцин Центр мог бы стать одним из мест для доступа к этим материалам.
– Какое впечатление на вас оказал Музей Бориса Ельцина?
– Замечательный музей, достойный Бориса Николаевича. И сама идея устроить его именно тут отличная. Так, я знаю, делается в США: президентский фонд создается в городе или городке, откуда пришёл президент страны. И место, прежде не очень известное, оказывается в лучах прожекторов. Надеюсь, что для будущих поколений Ельцин Центр может стать важным местом для познания истории и самих себя. И хорошо, что для этого надо поехать в Екатеринбург, а не в Москву.
– Какая часть экспозиции больше всего привлекла ваше внимание?
– Чувство в Ельцин Центре, что попал в гетто свободы. И там живо всё лучшее, что сделало нашу жизнь чудом, наполнило надеждой, силой. Смыслом. Самое страшное, что произошло потом – потеря этих чувств. Торжество скептицизма, а прямо скажем – цинизма. Самое сильное впечатление произвел зал, посвященный событиям 1993 года. Так всё ясно и так бесповоротно. Я, например, вспомнил там, как с участием патриарха Алексия договорились, было, об одновременных перевыборах депутатов и президента, – а потом Верховный Совет денонсировал договоренность. Они чувствовали, что сейчас добьют Ельцина, как уже добили поправками конституцию, и эту его свободу, этих его демократов, эту его Россию с трехцветным флагом. Захватили Останкино. А потом расстрел Белого дома. Ни один депутат ранен не был. Но видеть фашистов, уже тогда маршировавших по Москве, уже тогда кричавших «Рос-си-я!» как угрозу, как другое имя ненависти о, это страшное зрелище. Кто теперь помнит фамилию Макашов. Да и Хасбулатов. Да и Руцкой. Всех Ельцин выпустил из тюрьмы, помиловал. Великодушие победителей. Да, может, лучше проиграть великодушным, чем победить негодяем. Но в конце концов чувства поражения не остается. Так организован музей, от рассказа о древнем Новгороде до кремлевского кабинета, где Борис Николаевич всё прощается и прощается с нами, что воскресает из всей горечи, откуда ни возьмись, уверенность в том, что путь – один, и как он ни труден, мы пройдём. Но очень не хватает Ельцина. Не позднего, который, как и обещал, лёг на рельсы, – а того, который стоял на танке. Он лёг – мы не легли. Уверенные, что свобода навсегда, что надо заниматься жизнью, что БН прикроет. Если что - свалим всё на него. Теперь придется самим. Каждый зал производит впечатление, и убеждаешься, что Ельцин неслучайный человек. Ну, уже сам факт, что он пришел из города, где расстреляли царскую семью, где тем самым завершилась одна история России, достаточен, чтобы не верить в случайности. Я ходил по залам и вспоминал, как поначалу воспринимал Бориса Николаевича с большим трудом, недоверием, особенно на фоне артистичного, обаятельного, да и замечательного Михаила Сергеевича Горбачева. А потом разобрался, понял, оценил. В Ельцине, в его семье я вижу выражение судьбы русского человека. Какого-то настоящего русского человека, не того перекати-поле, которое установило в России свой порядок жизни уже более чем на век. И то, что Ельцин – человек, который нашёл в себе силы иначе увидеть всё, чему служил, для меня особенно дорого. Вот в музее это очень сильно ощущаешь.
– Была ли у вас мысль сделать Ельцина героем фильма?
– Я об этом мечтал и, когда в 96 году закончились выборы, написал заявку на такой фильм. Мне хотелось сделать картину, которая начнется в день, когда Ельцин уйдет с поста президента – и мы поговорим с ним о том, что удалось и не удалось. А параллельно поговорим со множеством разных людей, в жизни которых началось что-то важное как раз в тот день, когда Ельцин впервые принял присягу президента России. Кто-то начал свое дело, кто-то женился или родил ребенка… и так далее. Что было хорошего, что плохого. Хотелось соединить портрет человека, которому многое было доверено и от которого многое ждали, – и портреты его сограждан, не менее важных людей, делающих своё дело в стране, конституцию которой он защищал. К сожалению, такого фильма сделать не удалось, никто не захотел запускать его в производство.
