Писатель, литературный критик Наталья Иванова 5 сентября продолжила свой авторский цикл «Голоса и тени: рядом с первыми поэтами эпохи» в Ельцин Центре в Екатеринбурге. Главным героем четвертой встречи стал Борис Пастернак, чью творческую судьбу летом 1935 года изменила поездка в Париж на конгресс писателей в защиту культуры, позже названный антифашистским.
Доктор филологических наук, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя» Наталья Иванова читает и комментирует в Ельцин Центре свои новые докудрамы, сюжеты которых выстраиваются вокруг особой независимой драматургии жизни и творчества великих русских поэтов XX века, судьбы которых переплетались и складывались в эпоху войн, революций и сталинского террора.
Докудрама «Летом в Париже» строится вокруг одного события — созванного по инициативе Ильи Эренбурга и Михаила Кольцова «Международного конгресса писателей в защиту культуры», где свободомыслящие авторы Европы и США попали в зазор между надвигающимся мраком реального фашизма и советской утопией с её интернациональной социалистической приманкой и укрепляющейся диктатурой Сталина. В игру с высокими ставками были вовлечены Борис Пастернак и Исаак Бабель.
«Мы тасовались, как колода карт» — скажет Пастернак в одном из писем. Поэтому, по словам автора цикла, её рассказ в большей степени про личность в определенной исторической ситуации — больше про судьбу поэта в связи с конгрессом писателей-антифашистов в Париже, который состоялся благодаря поддержке Сталина, чем про сам конгресс, опекаемый советскими организациями.
Борису Леонидовичу в этот момент 45 лет. Весной у него начинается тяжелейшая депрессия. Пастернак пишет: «Неожиданно наступила старость… Я себя чувствую нехорошо и странно, не во всём себя узнаю». Этому состоянию предшествовал учредительный съезд Союза писателей 17 августа 1934 года, где главным направлением в советской литературе был признан социалистический реализм, а Пастернак лично внёс на сцену большой портрет Сталина.
— В это время он пытался найти какую-то свою среднюю линию поведения — сложную и неоднозначную, — отметила Иванова. — Он не был ни Цветаевой, которая уехала в эмиграцию, ни Мандельштамом, который писал: «Мы живём, под собою не чуя страны». Некоторые называли его юродивым, а Сталин говорил: «Не трогайте этого небожителя».
Первым с инициативой проведения в Париже международного конгресса писателей-антифашистов выступил Эренбург. Он высказал эту идею в переданном Сталину письме, где говорилось, что многие западные писатели не понимают методы социалистического реализма, однако методы набирающего силу фашизма понятны всем. Конгресс рассматривался как очень серьезная, колоссально важная пропагандистская акция, и Сталин идею поддержал.
19 апреля 1935 года было принято специальное постановление Политбюро ЦК ВКП (б) «О международном съезде писателей в Париже». В состав советской делегации включили Максима Горького, а также трёх представителей украинской литературы и двух — Закавказья. Однако Горький, на которого власти делали особую ставку, от поездки в Париж отказался, сославшись на слабое здоровье.
— В составе делегации советских писателей были только те, кто исповедовал социалистический реализм и очень хорошо зарекомендовал себя с точки зрения партийного руководства. Ни одного известного миру автора там в итоге не оказалось, что вызвало вопросы зарубежных участников. И 21 июня, когда конгресс уже начал свою работу, властями принимается ещё одно постановление, включающее в состав делегации Бабеля и Пастернака.
Борис Леонидович позже вспоминал, что к нему в Подмосковье приехала ведомственная машина с двумя сотрудниками то ли НКВД, то ли Союза писателей. Один из них сообщил о приглашении участвовать в парижском конгрессе и выступить там, а второй предложил поехать через Берлин, где жили его родители. «Мы, я и Бабель, были признаны на Западе. В это время не так было много советских писателей, которых были готовы слушать европейские и американские либералы».
Бабель, с которым Пастернак ехал в одном купе до Берлина, признался позже, что они с Эренбургом забраковали подготовленную поэтом речь, которую он сам написал на очень изящном, со старинными оборотами французском языке.
— Как вы понимаете, его посылали в Париж не для того, чтобы он там учил уму-разуму. Его отправили на конгресс для того, чтобы он просто приехал, чтобы он был, чтобы мир увидел, что в стране Советов тоже есть известные писатели и их иногда куда-то отпускают, — подчеркнула Иванова.
Во время обещанной остановки в Берлине Борис Леонидович встретился со своей сестрой Жозефиной и её мужем. Родителей, которые в это время были в Мюнхене, Пастернак так и не смог увидеть. Он то и дело плачет и жалуется на своё душевное нездоровье сестре. Буквально перед расставанием он признаётся Жозефине, что хочет написать роман, и рассказывает ей сюжет «Доктора Живаго».
— До начала работы над романом пройдет ещё десять лет. Пастернак впервые скажет, что начал его писать, своей кузине Ольге Михайловне Фрейденберг в начале 1945 года.
Тем временем во Франции уже пять дней в зале Мютюалите в самом центре Парижа продолжается конгресс писателей-антифашистов. Все с нетерпением ждут, когда выступит Пастернак, но он настаивает, что болен и перед публикой появиться не может. Однако на сцену конгресса в итоге он всё же вышел.
Эренбург позже напишет: «Он подошел к микрофону; тотчас же зал наполнился тем мучительным „ммм“, которое у Пастернака предшествует речи». По словам Пастернака, которые не подтверждаются никакими сторонними свидетельствами, перед переполненным залом он произнес: «Понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам сказать по этому поводу только одно. Не организуйтесь! Организация — это смерть искусства! Важна только личная независимость. Умоляю вас: не организовывайтесь!»
В официальной стенограмме конгресса в качестве выступления Пастернака приведены совершенно иные слова: «Поэзия останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы её увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы её можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией счастья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и, таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником».
Эренбург каждый день писал отчёты в газету «Известия» о происходящем на конгрессе. Пастернак потом заметил: «Всё это неверно. Вот я в Париже говорил серьёзные вещи, а он всё свёл к фразе „поэзия в траве“».
— То, что он говорил «не организовывайтесь», что «организация — это смерть искусства», осталось только в словах Бориса Леонидовича. Так кому мы должны верить? Наверное, всё-таки Пастернаку, да?
А ещё в Париже Борис Леонидович встретился с Мариной Цветаевой, с которой у него в середине 20-х годов был бурный эпистолярный роман. Цветаева под влиянием своего мужа Сергея Эфрона рвалась в Россию, а Пастернак, находясь в большой компании советских писателей, не смог поддержать разговор на эту тему. Он лишь сказал: «Марина, ты полюбишь колхозы!». Затем вышел за папиросами и исчез из её жизни навсегда. «Я не знал, что ей посоветовать. У меня не было на этот счет определённого мнения… Я слишком боялся, что ей и её замечательному семейству у нас будет трудно… И неспокойно. Общая трагедия семьи превзошла мои ожидания».
Домой Пастернак возвращается уже морем через Лондон. Он плывёт в одной каюте с руководителем делегации советских писателей Щербаковым, который позже напишет: «У меня общая каюта с Пастернаком. Он говорит без умолку — день и ночь. Я умолял его перестать и дать мне поспать. Наверное, он сошел с ума». Пастернак же считал, что «иметь репутацию сумасшедшего или по крайней мере чудака было полезным. Может быть, именно это спасло меня во время страшных чисток».
По возвращении из Парижа в Ленинград поэт написал: «Что-то всё же сделалось со мной, какой-то винт стерся внутри. Весь этот шум вокруг меня поднялся. С болезненной резкостью смертельно рассоренного с собой человека на международном съезде я должен был опять увидать — взамен реальных дел и достижений — чужие мненья, повторенья непроверенных басен, хлопки и овации на мой больной счёт. Я почти плакал, отбиваясь, а мне насильно лили в глотку тошнотворнейшее варенье. Со мной носились, посылали за границу, не было чепухи и гадости, которую бы я не сказал и которую бы не напечатали, я был тогда непоправимо несчастен и погибал, как заколдованный злым духом в сказке. Мне хотелось чистыми средствами и по-настоящему сделать во славу окружения, которое мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только путём подлога».
— В новогодний номер газеты «Известия» Пастернак сочинил стихи о Сталине. Как потом сказала Анна Андреевна Ахматова, «он первый среди нас воспел Сталина», — заметила в заключение Наталья Иванова.
Пятая лекция авторского цикла Натальи Ивановой «Голоса и тени: рядом с первыми поэтами эпохи» — «Лев и Эмма» — состоится 17 октября. Речь пойдет о Льве Гумилеве, сыне Анны Ахматовой и Николая Гумилева, и Эмме Герштейн, близкой знакомой Ахматовой, Пастернака, Осипа и Надежды Мандельштам.
