Выставка «Владимир Куприянов. Возвращение времени» в Ельцин Центре в Екатеринбурге стала поводом для разговора о художнике, чьё творчество определило визуальный язык 1990-х годов в России. О фотографе, искусствоведе и преподавателе, который соединил в одном пространстве исторический контекст, телесность и метафизику, рассказала 19 апреля куратор и историк фотографии Ирина Чмырёва.
Наследие, к которому возвращаются
«Про некоторых людей невозможно говорить в прошедшем времени», — призналась Ирина Чмырёва, открывая лекцию о Владимире Куприянове. Он ушёл в 2011 году, но его работы продолжают звучать — в музеях, на выставках, в пространстве визуальной культуры. И в памяти тех, кто его знал, он остаётся живым.
— Куприянов — центральная фигура для понимания русской фотографии конца XX века, — считает исследовательница. — Его творчество соединяет прошлое и настоящее, живописную чувствительность и документальный подход, архаику и постмодерн, телесность и метафизику. Художник создавал инсталляции, где фотография переставала быть плоской, где можно было буквально ходить кругами вокруг изображения — и каждый раз видеть новое.
Возвращение к истокам
Владимир Куприянов страстно интересовался фотографией XIX века. Он изучал стеклянные негативы, ранние отпечатки, альбомы — и не просто как историк, но как художник, работающий с материалом. Он держал в руках негативы зачинателя российской публицистической фотожурналистики Максима Дмитриева, печатал с них, искал способ их «перевести» в язык современного искусства.
Особое значение для него имел ещё один основоположник русской школы художественной фотографии, нижегородец Андрей Карелин. Его снимки — составные, коллажные, театрализованные — стали моделью работы с пространством. Не случайно одна из любимых тем Куприянова — волжский пейзаж, пространство между Москвой и Нижним Новгородом.
Он знал и редкий альбом, раскрашенный самим Иваном Шишкиным — этот артефакт стал для него точкой соединения живописи, фотографии и сценичности. Его привлекали монастырские фотостудии, которые делали цветные открытки для заказчиков ещё в XIX веке. В его глазах фотография была не просто документом, а театральным жестом.
Театр как мышление
По образованию Владимир Куприянов был театральным режиссёром. Это определило его видение фотографии: пространство выставки для него было не нейтральной «белой коробкой», а сценой. Он буквально конструировал проход зрителя сквозь работу — вокруг ширм, сквозь прозрачные плёнки, между подвешенными кадрами. Свет, тень, отражение, масштаб, движение — все элементы участвовали в спектакле.
В его мастерской висел гигантский военно-морской флаг — как занавес. Фотография становилась действием. Именно поэтому он с такой точностью прописывал инструкции к экспозициям — даже в случае дистанционного монтажа за рубежом. «Контекстность у него работала как воздух — повсюду новая», — говорит Ирина Чмырёва.
Род, память, голос
Куприянов создавал произведения, где сочетаются архивные материалы, личная память, религиозная символика и фотографический эксперимент. Его интересовали темы, которые в 1990-х не считались «актуальными» в арт-мире: семья, род, смерть, похороны, рождение.
Он говорил о «русском архетипе» не через Юнга, а через визуальный язык деревенских кладбищ, храмов, фресок, провинциальных икон. «То, что сейчас считают консервативным, тогда вообще не обсуждалось. Но он это делал», — поделилась Ирина Чмырёва.
Работы вроде «Сергеевской», «Петра и Павла», проекта в Пюхтице — это не просто про визуальность, это про призрачную материальность. «Он делал вещи, которые одновременно проявлялись и исчезали. Которые существовали в зависимости от того, где стоит зритель. Как звук, который ты помнишь, но не слышишь», — рассказала эксперт.
Работа «Не отвержи меня от лица Твоего» стала центральной на биеннале в Хьюстоне в 2012 году. Люди, даже не понимая текста, останавливались: «Там была пробка на входе». Каждый портрет в этой работе получает собственное пространство. Это голос. И это важно: «Володя сам заикался. Но он знал, как важно — говорить. Даже если тяжело».
Вдохновением для этой работы стало старообрядческое гласное пение, где каждый человек поёт молитву целиком. В медленном ритме, по очереди, с задержками. И тогда текст превращается в пространство звука. Это — метафора всей фотографии Куприянова.
Темы рождения, свадьбы, смерти проходили сквозь всё его творчество. Эти «три главных архетипа», как говорил он сам, были выражены через образы деревенской жизни, старообрядческих интерьеров, разрушенных храмов. Часто зритель даже не осознавал, что перед ним — цикл о похоронах. «Работа будет двоиться, складываться и исчезать», — говорил он о «Родительской субботе».
Свет, поверхность, исчезновение
По словам Ирины Чмырёвой, художник был одержим светом. Отражения, проницаемость, тени — не просто эффект, а язык. Его интересовали старые таблички на домах, потерянные страховые знаки, исчезающая тактильность города. Он говорил об этом — и превращал в работу. Он умел показать, как вещь «растворяется в воздухе» или «вдруг материализуется из отражения».
Он знал лабораторный процесс досконально. Поэтому, когда увидел у Дэвида Кинга книгу «Исчезнувшие комиссары» — про ретушь и исчезновение людей с советских снимков, — он пошёл дальше: «А если что-то не исчезает, а наоборот — проявляется?».
Международный масштаб
С конца 1980-х Владимир Куприянов был активным участником международной художественной сцены. Его работы выставляли в Леверкузене, в Париже, в Хьюстоне, в Цюрихе, в Лондоне, публиковали в каталогах выставок Photo Manifestа, New Russian Photography и других.
— Куприянов был в диалоге с классиками художественной фотографии: от Виктора Попкова до Сергея Браткова, от Андрея Чежина до Франциско Инфанты. Как и они, он обращался к теме смерти, памяти, русской идентичности. Он, как пчела, переносил пыльцу между архивами, технологиями, концепциями, — поделилась Ирина Чмырёва.
Куприянов всегда подстраивался под реальное пространство — но при этом предлагал идеальные решения. Он знал, как будет работать фотография при высоте потолка в 11 метров. Его работы не терялись в новом контексте — они раскрывались.
Он был прекрасно погружён в исторический контекст и знал о работах Оскара Рейландера и Дмитрия Прокудина-Горского. Но он делал не реконструкцию, а «прозрачное настоящее», в котором прошлое просвечивает, как негатив сквозь свет.
Тело и открытость
Для Куприянова фотография была телесной. Он говорил о тактильности города, о телесности советского метро, о материальности утраченного. Он воспринимал пространство как тело, а свет — как его дыхание. Он делал фотографии, которые нельзя было повесить на стену: они двигались, звучали, исчезали. Его инсталляции «плыли» сквозь зал, как воспоминание или молитва.
Куприянов не скрывал ничего. Ни службу в армии, ни работу с церковью, ни своё заикание. Он мог быть громким, вспыльчивым, путаным. Но он всегда говорил с художниками на их языке.
«Я слышала, как он объяснял студенту: «Старик, ты видишь? Вот тут. Вот. Понимаешь? Молодец». — И это была настоящая педагогика. Без системы, но с абсолютной передачей опыта», — поделилась Ирина Чмырёва.
Он был художником, который не боялся себя. И не боялся времени. Он принимал медленное, многослойное, исчезающее. И делал вещи, которые, как молитва, звучат даже тогда, когда молчишь.
