Театральная платформа «В Центре» живёт в ожидании премьеры. На этот раз спектакль отсылает нас к московской группе художников-концептуалистов, возникшей в середине семидесятых годов XX века. Название «Коллективные действия» отражает суть творческого взаимодействия.
Команда – драматург Ирина Васьковская, режиссер Николай Русский, режиссер по пластике Анна Донченко и артисты екатеринбургских театров создают спектакль в процессе работы на площадке.
Авторы считают, что осознать суть советского мифа, можно обладая поистине мистическим сознанием. Работы московских концептуалистов привлекают именно поиском мистического начала в восприятии обыденности времён брежневского застоя.
Об этом мы поговорили накануне премьеры с режиссёром спектакля Николаем Русским.
– О чем спектакль?
– Это обращение к творчеству художников, которые в 70-е годы прошлого столетия сформировали такое художественное течение как московский концептуализм. Художники работали в условиях тотальной изоляции, этим собственно их творчество и интересно. Они понимали, что то, что они делают, вряд ли выйдет за пределы их круга. Они были и художниками, и собственными зрителями. Потом, когда политическая ситуация изменилась, многие из них стали ключевыми фигурами отечественной и мировой культуры. Владимир Сорокин – один из самых значительных современных писателей, который определяет образ русской литературы за рубежом, как раз выходец из этой компании. Илья Кабаков или Эрик Булатов – самые известные и востребованные из ныне живущих русских художников. Все они – московские концептуалисты. Мы не пытаемся анализировать их творчество, или делать экскурс в это направление, мы не преследуем никаких образовательных целей, у нас для этого недостаточно знаний.
Проявление такого рода рефлексии на окружающую действительность могло возникнуть только тогда, и является знаком того времени. Для нас это повод ещё раз вернуться и проанализировать его. Советский период до сих пор не отрефлексирован, не осознан, и от этого возникают проблемы в нашем нынешнем самоощущении. Моменты потерянности, безвременья, в которые мы попали, связаны с тем, что нет внятной, четкой позиции по поводу того, что это был за период. Он настолько неоднозначный и сложносочинённый, что его трудно представлять единым целым. Он делится на определённые этапы, и у каждого из этих этапов есть свои знаковые фигуры, к которым мы можем обратиться, чтобы иметь представление об этом времени. Понять систему координат, которая тогда существовала, и как она трансформировалась от одного периода к другому. Понятно, что были годы революции и Гражданской войны – это одни культурные коды – Гумилёв и Блок. Был НЭП, который мы связываем с Есениным. Или 1930-е годы и большой террор, который мы связываем с Маяковским, Эйзенштейном. Великая Отечественная война связана с Симоновым. Оттепель – с целой плеядой художников, поэтов и режиссёров. Есть 1970-е, и, мне кажется, что самые интересные персонажи, которые действовали в культурном поле этого десятилетия – это художники концептуального направления. Понятно, что этот способ анализа реальности придумали не они. Он заимствован из западного искусства, но тем не менее, он возник именно в то время, и с его помощью они вскрывали ту систему существования, которая была принята у нас. В ней было трудно жить, а ещё труднее от неё абстрагироваться, найти баланс и способ не сойти с ума. Звучит немного путанно, но это именно то, о чём ежедневно на репетициях мы думаем и говорим.
– У этого направления большое количество названий: московские концептуалисты, нонконформисты. И, наконец, авангардисты второй волны. Значит, как минимум, существовала преемственность и от революционной живописи?
– Думаю, все направления в искусстве наследуют одно другому. Есть преемственность и трансформация одного вида в другой, но это больше вопрос к теории искусствоведения. Мне кажется, наши герои интересны своим взглядом на жизнь. Они сумели выработать собственную философию.
– Вы исследуете их творчество как противостояния режиму?
– Они интересны именно тем, что предложили не протест, не бунт, не эскапизм, не измененное состояние сознания и не самоубийство. Они предложили способ осмысления действительности и растворения в ней. Над этим мы сейчас и работаем, это и пытаемся сами для себя понять. Не как искусствоведы, а как люди. Мне кажется, они обладали большой человеческой силой. Это не была борьба в её общепринятом понимании, они не были диссидентами. Диссидент – это ведь тоже особый вид рефлексии, более активный и категоричный. То, что они придумали, мог придумать только сильный человек – сильный духовно и интеллектуально. В этом отказе от протеста и есть невероятная сила. Они интересны именно этим. Есть ощущение огромной дистанции между ними и теми угрозами, с которыми они сталкивались. Они были сильнее, разумнее, выше. В этом их неуязвимость, которая, когда ты с ней сталкиваешься, тебя бесконечно восхищает.
– Как вы думаете, изоляция пошла им на пользу?
– Это вопрос немножко некорректный по отношению к ним. Мы не можем знать, как всё было бы, если бы политическая ситуация была другой, не было бы этого давления и этой замкнутости. Многие из них были чрезвычайно успешны в другое время и в другой реальности. Они поражают силой своего интеллекта и мироощущения. Когда реалии изменились, стало понятно, что их творчество не базировалось на коммунистической духоте. Это не было связано с режимом, точно также они работали бы в Америке, или на Филиппинах.
– Эрик Булатов говорил на открытии выставки здесь, в Ельцин Центре, что главная трудность того времени состояла в том, что художники не могли зарабатывать своим искусством. Он занимался иллюстрацией и делал это талантливо. Другие зарабатывали госзаказами.
– Да, я видел телевизионную передачу с Эриком Булатовым, где он рассказывал, как они с товарищем (Олегом Васильевым – ред.) занимались детской иллюстрацией и не относились к этому как к халтуре. Не из страха, что отберут мастерскую или членство в Союзе художников, хотя оно им было необходимо. Любопытно, что они и эти аспекты своей работы использовали в творчестве. Пространство детских иллюстраций, детского искусства, обращение к сказкам и персонажам, они также мощно перетаскивали в свои концептуальные проекты. Например, Игорь Макаревич. Он тоже занимался детской иллюстрацией, и у него есть серия портретов, на которых он превращается в Пиноккио. Это очень сильные работы. Здорово, что он смог адаптировать то, чем занимался, и превратить это в проект.
– Проводили ли вы аналогии с современными творческими сообществами?
– Знаю, что аналоги есть. Есть в театре и в музыке. Но мы сейчас намеренно к этому не обращаемся.
– Как вы подаёте этот материал, какой приём используете, чтобы рассказать о творческой составляющей этой истории?
– Художественную составляющую мы используем как отправную точку. Мы не исследуем их творчество. Мы передаём суть некоторых работ информационно, мы рассказываем о них. А то, что происходит на площадке, это уже наша рефлексия на их творчество и на их время. Мы стараемся их не трогать, не интерпретировать, не анализировать, не объяснять их творчество публике. Мы берем их существование как некий факт, от которого можно оттолкнуться и придумать что-то своё. Произвести собственную рефлексию в целом на их период, не только на их творчество.
– Сколько актёров заняты в проекте?
– Пока 6–7 человек, но мы ещё находимся в процессе.
– Надо ли быть подготовленным, чтобы прийти на ваш спектакль?
– Лучше быть подготовленным. Это сложный спектакль. Мы имеем такую площадку нестандартную, необычную, на которой можно сделать что-то, что не входит в обычный театральный формат. Мы не стараемся кого-то завлечь или развлечь, но в любом случае это должны быть люди, которым интересно это искусство, оно ведь само по себе достаточно сложно. Оно само по себе предполагает какую-то погружённость и информированность. Конечно, я хочу, чтобы пришло как можно больше народу, всё-таки мы работаем для зрителя. Искусство без зрительской реакции не имеет смысла. Но я не стал бы рекомендовать наш спектакль людям, которые любят развлекательный формат, театр-шоу в его потребительском значении, что-то лёгкое для вечернего досуга. Здесь с этим будет сложно.
– Вы упомянули одного из самых известных представителей этой группы – Илью Кабакова. Недавно в Эрмитаже и Третьяковской галерее были выставлены собрания его инсталляций, которые иллюстрируют московский коммунальный быт того времени. Говорите ли вы о них?
– Да, мы используем описание его работ. При всём концептуализме и сложности, работы Кабакова невероятно пронзительны, человечны, по-своему просты и универсальны в своём понимании. Когда ты на них смотришь, на «Человека, который улетел в космос из своей комнаты» (1982), или гостиную в общественном «Туалете» (1992), они поражают тем, что они не сделаны. Просто художник указал нам на то, что уже есть, каким-то таким очень точным способом. Я об этом и говорю: что при всей сложности материала и тех отправных точек, что мы используем, – всё-таки это история о людях, которые жили тогда и, которые живут сейчас.
Премьерные спектакли состоятся 23–24 апреля в Ельцин Центре. Стоимость билета 600 рублей. Купить можно онлайн или в кассах Ельцин Центра.
