Интернет был задуман как пространство абсолютной свободы, но остаётся ли он таковым сейчас? Ответ на этот вопрос постарался сформулировать Кирилл Мартынов, доцент Высшей школы экономики и редактор отдела политики «Новой газеты», в своей лекции 25 августа в Медиазале Ельцин Центра. Выступление состоялась в рамках цикла лекций «Интернет и свобода».
Кирилл Мартынов начал свое выступление с замечания, что в первые десятилетия существования всемирной сети в ней действительно практически не было ограничений, и в подтверждение тезиса привёл текст, написанный в 1996 году поэтом, философом и теоретиком киберпространства Джоном Перри Барлоу.
«Мы создаем мир, где любой и везде может выражать его или её убеждения, независимо от того, насколько он необычен, без страха быть принужденным к молчанию или конформизму, — писал Барлоу в Декларации независимости киберпространства, обращаясь к правительствам Земли. — Ваши правовые концепции собственности, выражения, индивидуальности, перемещения и контекста неприменимы к нам. Мы создадим цивилизацию Мысли в киберпространстве. Может, она будет более гуманной и честной, нежели ваши правительства создали прежде».
Однако за прошедшие два с половиной десятилетия интернет изменился. Главное из этих изменений состоит в том, что из достояния довольно узкой группы представителей интеллектуальной элиты сеть стала действительно глобальным явлением.
В настоящий момент из 7,7 млрд жителей планеты онлайн находятся 4,3 млрд. В России интернетом пользуются от 75 до 77 процентов населения. В 2018-м году YouTube стал вторым по популярности поставщиком видеоконтента в стране после Первого канала и, по прогнозу, в 2019-м обгонит и его.
Глубина проникновения интернета вынуждает правительства по всему миру его регулировать.
Порой это принимает комичные формы: так, в Китае запрещено распространение по сети диснеевского мультика про Винни-Пуха, поскольку, по мнению цензоров, герой внешне напоминает нынешнего китайского лидера Си Цзиньпина.
В том же Китае запрещены «Инстаграм» и «Фейсбук», а политика китайского правительства в отношении интернета влияет даже на производителей видеоигр, причём во всемирном масштабе. Чтобы получить доступ на миллиардный китайский рынок, компании обязаны исключить любую возможность упоминания в самой игре, в информации об игроках и даже в чатах слова «Тайвань». И этот фильтр на упоминание независимого от Пекина острова работает даже в Европе и США.
В случае возникновения серьезных общественных неурядиц правительства прибегают к полной блокировке интернета — так было во время недавних демонстраций в Венесуэле — либо требуют удалить нежелательный им контент, как было в Гонконге, где «Фейсбук» и YouTube удалили группы, поддерживающие протестующих. В России известны случаи, когда за лайк или репост можно сесть.
Кирилл Мартынов отметил, что ограничения в интернете существуют и в свободных странах: в Европе и США на законодательном уровне запрещена демонстрация в сети обнаженного тела, а «Фейсбук» не так давно наложил запрет и на откровенное обсуждение сексуальных вопросов. Некоторые апологеты свободы слова в интернете относят к видам цензуры блокировку контента из-за авторских прав.
Так ли плохи ограничения в Интернете – задался вопросом лектор, и привёл пример того, когда свобода слова в сети стала одним из факторов эскалации реального конфликта. Речь зашла о гонениях на народ рохинджа в Мьянме. По словам Мартынова, всё началось в бирманском секторе «Фейсбука»: тысячи бирманцев, этнических буддистов, стали писать посты о том, чем плохи мусульмане-рохинджа и какими способами лучше избавиться от их присутствия в стране. Никакой цензуре эти высказывания не подвергались, как результат — сотни тысяч беженцев были вынуждены покинуть Мьянму.
«Free speech is a new hate speech, — прокомментировал этот и подобные случаи Кирилл Мартынов. — К сожалению, в последнее время принцип свободы слова используется для оправдания негативных высказываний, разжигающих ненависть и рознь». Лектор отметил, что тот же «Фейсбук» с каждым годом вводит всё более жесткую цензуру, и задал аудитории очередной дискуссионный вопрос: может ли цензура и самоцензура быть оправданной?
Является ли одной из разновидностей цензуры политкорректность? Например, негласный запрет на использование слова на Н (n-word) по отношению к афроамериканцам. «Кто-то может сказать, что в русском языке слово «негр» не является оскорбительным, и его можно свободно использовать. И сделать на этом основании спорный вывод, что Россия — свободная страна. Однако для тех, по отношению к кому это слово применяется, оно — метка несвободы, сохранение структур языка, существовавших в те времена, когда предков этих людей делали рабами, — отметил Мартынов. — Пожалуй, здесь действует следующий принцип: когда вы говорите неприятные вещи про того, кто слаб, вы поступаете нехорошо».
Совершенно логичным следствием стандартного определения свободы (невмешательство в дела личности со стороны других лиц) должен стать отказ от преднамеренного оскорбления людей с другими взглядами. считает Мартынов «Если миллионам людей кажется оскорбительным написание «на Украине», то зачем в разговоре с ними настаивать на правилах языка? То же самое касается феминитивов: если девушка называет себя лекторкой или поэткой, пусть будет так!».
Завершил лекцию Мартынов на противоречивой ноте, а именно – призывом к паррезии. Паррезия — это понятие, означающее дерзость и прямоту речи. Паррезия действует «снизу вверх», когда человек, находящийся во власти сильного, говорит ему неприятную правду: философ оппонирует тирану, а гражданин — большинству. «Паррезия — это удовольствие быть неполиткорректным», — отметил лектор.
Лекция Кирилла Мартынова в Ельцин Центре
После лекции Кирилл Мартынов ответил на несколько вопросов для сайта Ельцин Центра:
— Вы часто бываете в Екатеринбурге. Почему?
— Да, я в Екатеринбурге, наверное, в десятый раз. Стараюсь чаще здесь бывать, мне нравится. Знаете, Россия, даже её уральская часть — Пермь, например — там уныние чувствуется. А в Екатеринбурге нет. Здесь много молодых людей, и видно, что в жизни все время происходят изменения.
— Какие у вас ощущения от Ельцин Центра?
— Думаю, что люди, которые его делали, — большие профессионалы. Экспозиция вызывает эмоциональный отклик, и на фоне этого эмоционального отклика можно понять новейшую историю России — а нам довольно сильно не хватает рефлексии о ней. Если завершить дифирамбы, то можно покритиковать музей за некритическое восприятие фигуры первого президента. Но, наверное, это предполагается форматом мемориального центра.
— Какие воспоминания у вас остались о 90-х?
— Мое поколение было в это время детьми и тинейджерами, и, с одной стороны, для нас это был заповедник — взрослые явно сталкивались с большим количеством проблем и нас в них не посвящали. С другой стороны, за эти десять лет всё очень быстро поменялось, и у меня скорее позитивные ассоциации с девяностыми. Это было сложное, но яркое время.
