По приглашению Ельцин Центра вместе с Чулпан Хаматовой принять участие в цикле «Новая благотворительность», а также представить их совместную книгу «Время колоть лёд» 27 января в Екатеринбург прилетела попечитель фонда «Подари жизнь» журналист Катерина Гордеева.
У попечителей фонда обширная благотворительная программа и задача собрать деньги на лечение трех малышей, пациентов Детского онкогематологического центра при ОДКБ №1. Уже в 9.00 утра Катерина Гордеева встречалась с врачами и юными пациентами центра. Днем она посетила Музей Бориса Ельцина, провела в нем около двух часов и рассказала, какими были 90-е в ее жизни.
– Мне кажется очень важным, что музей начинается с понятия «свобода». И заканчивается свободой. И эта абсолютная ценность: человек рожден свободным, имеет право быть свободным, и обязан быть свободным. В том числе свободным в совершении ошибок. В этом смысле музей очень важен. Я бы хотела, чтобы такие музеи, как у первого президента России Бориса Ельцина, были у всех наших президентов, включая Горбачева со всеми его свершениями и ошибками. Я бы хотела, чтобы подобный музей был у Владимира Путина, когда он закончит свое президентство. Очень бы хотела, чтобы такой музей был у Медведева, с его небольшим, но довольно важным для страны правлением. Тут очень крутая история про роль личности в истории. Со многими вещами я не согласна. Было бы время, жестко бы поспорила, но это музей этого президента, и он сделан с его точки зрения. Знаю все претензии, предъявляемые Ельцин Центру. У меня тоже поначалу они возникли. Но потом я поняла, что музей сделан с точки зрения Ельцина. И если мы говорим о свободе, то у Горбачева должно быть право сделать точно такой же музей. Вот тогда наступает свобода, когда вы рассказываете свою точку зрения. Когда человек прошел музей Горбачева, Ельцина, Путина, Медведева, он понимает разные точки зрения президентов. Мы же не всегда понимаем точку зрения тех, кто нами правит. Это тоже важная штука – попытаться представить, что они там себе думают.
– В Ельцин Центр постоянно приезжают политики и общественные деятели, те, кто работал рядом с Борисом Николаевичем. Они проводят авторские экскурсии по музею, и мы иногда понимаем, что то, что мы принимаем за ошибки, было единственно возможным решением в тех сложных обстоятельствах.
– Так ведь я об этом же и говорю. У нас в России так мало чего-то запечатленного, что мы к единственному, первому запечатленному времени предъявляем претензии такие, что оно должно отражать нашу точку зрения. Нет, конечно. Это Президентский центр Бориса Ельцина, первого президента России, и отражает его точку зрения. Он имеет на это право. Ты хочешь об этом знать, значит, ты пришел, поспорил, высказался в «будке гласности» обо всем, что считаешь нужным.
Мы же не понимаем всего контекста событий. Вот, например, письмо Ельцина 1987 года Горбачеву, на которое тот не ответил. Мы же тоже понимаем, что Ельцин не был единственной проблемой Горбачева. Тут невольно выступаю его адвокатом. Я очень люблю Михаила Сергеевича и очень уважительно отношусь к Борису Николаевичу. Борис Николаевич дал нам самое главное – свободу прессы. Если бы не он, я была бы совсем другим человеком. Так вот, это письмо Ельцина с просьбой отправить его в отставку, на которое Горбачев не отвечает. Это считается началом конфликта, но вообще-то исторически мы понимаем ситуацию 1987 года – в руках Горбачева разваливающаяся, агонизирующая страна. С одной стороны, все эти старые министры, которые тормозят перестройку. С другой, пылающая Армения, Приднестровье и другие национальные конфликты. Люди возвращаются из Афганистана, травмированные войной. Полный ад и дурдом. Рядом с тобой человек, который вроде бы должен идти рядом с тобой, и ты не понимаешь, что нужно делать, будто сидишь в квартире, у тебя рухнула люстра, искрит электричество, прорвало трубу и льется вода, сейчас замкнет, заболел ребенок, ты стоишь на столе на одной ноге, держишь за ногу ребенка, у которого температура, в кухне что-то горит, и не знаешь, куда тебе звонить – в скорую, пожарным или еще куда-то. А тут тебе кто-то говорит: «Ты не так стоишь! Некрасиво! Неправильно!»
– Вы так это видите?
– Понимаю Ельцина, который приехал из Свердловска, был полон сил и решимости все изменить. Это человек, который в 1981 году собрал весь город и устроил свободное общение с секретарем обкома партии.
– Он накормил город и область…
– Так, да. Он такой деятель, решатель. Он знает, как решать московские проблемы и добивается многого. Это как в бизнесе – есть уровни и проблемы компетенции. То, что решается на разных уровнях, решается по-разному. Потому, что у каждого есть свое мнение. У Горбачева сил, с которыми ему надо найти взаимодействие, с кем работать, с кем не работать – их еще больше. Думать, что Горбачев просто тормозит – это претензия с точки зрения Ельцина. Товарищ, мы собирались идти вперед к свободе, мы собирались делать реформы, почему так медленно? Вы зачем меня позвали, штаны просиживать? Это логика Ельцина. А Горбачев… Не хочу ставить себя на его место. Не приведи, Господи! У Горбачева другой взгляд, другая оптика. Хотела бы эту историю в Музее Горбачева посмотреть. Это был бы полезный опыт.
– Музей посвящен не только Ельцину, он посвящен эпохе. Знаю, что в вашей биографии был эпизод, когда вы бросили Сорбонну только потому, что не могли оставаться в стороне от событий, происходящих на Родине.
– Среди моих знакомых, моего поколения, людей, которые мечтали бы уехать навсегда, в 90-е не было. Все мечтали там побывать, посмотреть и вернуться сюда, потому что Горбачев, а затем Ельцин дали нам надежду, что у нас не то чтобы будет не хуже, у нас будет лучше. То, что дал Ельцин свободу слова, то, что он пропагандировал, – это давало людям моей профессии большие полномочия участия в жизни и ощущение, что ты не просто кто-то, а ты гражданин своей страны и можешь ее менять. Листьев был важной причиной, по которой я не уехала. Он говорил: вот весь мир, вы можете его менять каждый день. Я писала заметки в ростовской газете, и от них что-то менялось, снимала сюжеты – и от них что-то менялось. Потом приехала на Центральное телевидение, и каждый день что-то делала, не потому, что такая крутая, а потому, что это была пластичная структура, которая позволяла это делать.
Уехать из России в такой момент? Конечно, нет. Хотя я много раз в своей жизни возвращалась к этой истории. Мой прапрадедушка уехал за полгода до революции, а его дочь – моя прабабушка – осталась. Ее родители дожили до 60-х годов и похоронены в Ницце. Их дочь, оставшаяся здесь, погибла. Ее мужа расстреляли на Бутовском полигоне. Никто не выжил. Кто из них правильно поступил? Тот, кто уехал? Или тот, кто остался? В этом смысле права Людмила Алексеева, которая говорила, что с каждым новым витком жестокость нашего режима к нам ослабевает. Слава богу, Бутовского полигона нет и, надеюсь, не предвидится. Но мысли о правильности твоего поступка, поведения в точке бифуркации, когда ты не знаешь туда или сюда, и не можешь вернуться обратно, они, конечно, одолевают.
– Чему вас научили 90-е? Кроме того, что дали вам много возможностей?
– Бесстрашию. Мы и отличаемся этим от других поколений. Меня часто спрашивают: «Ты не боишься?» Внутренне ощущаю себя абсолютно свободным человеком. Меня заставить что-то делать против моей воли невозможно. Я представляю свободу как возможность делать то, что хочу, потому что считаю, что так правильно. Вне зависимости от того, находишься ли ты в оппозиции к власти, или ты за власть. Если ты идеологически не согласен с властью, или находишься в ситуации, что с ней согласен, ты должен быть свободен настолько, чтобы мог сказать: «Да, это классно! Я согласен. А тут я не согласен». Свобода не в конфронтации, а в том, что ты делаешь то, что считаешь нужным. Не делать ничего из соображений конъюнктуры и сиюминутной выгоды, в том числе карьерной или идеологической. Вот этому меня научили 90-е. Потому, что единственное, что ценилось тогда – это талант, бесстрашие и чувство свободы.
– Телевидение «нулевых» тоже было очень прогрессивным, но чем-то оно отличалось от телевидения 90-х?
– В 90-х я была стажеркой. Про телевидение «нулевых» знаю гораздо больше. Я не ровесница Александра Любимова, лет на десять-пятнадцать помладше, но могу объяснить. В начале «нулевых» и до 2010 года русское телевидение было одним из самых крутых и прогрессивных в мире. Не только с точки зрения большой свободы – это было технично, структурно, экранно. Оно действительно было одно из самых крутых. Рядом американское и русское. Отчасти английское. И сильно дальше все остальное. Это было связано с тем, что в телевидение пришло много талантливых людей, плюс большая свобода, плюс деньги. В 90-е было много талантливых людей, большая свобода, но без денег. Потом стали приходить деньги. Момент пересечения денег, свободы и талантов – в этот момент было, конечно, очень круто. У этого были и свои побочные эффекты. Телевидение было важным средством манипуляции. И мы все про это знаем. До своей смерти Листьев собирался ввести мораторий на рекламу. К 1995 году стало понятно, что телевидение – это золотое руно. Появилось много желающих его стричь. И Листьев был один из немногих, кто понимал, что так делать нельзя. Телевидение живет за счет рекламы, которая встроена в рекламную сетку. В начале 90-х эфирная сетка была не очень окрепшая, а профессионализм людей на телевидении еще не так высок, как в начале 2000-х. Еще не разделяли расследовательскую журналистику и развлекательную, информационную и аналитическую. Идея Листьева заключалась в том, что люди должны подрасти профессионально, телевидение окрепнуть, чтобы не идти за деньгами. Иначе получалось так: у вас программа сильно умная, в ней не продается реклама, поэтому мы поставим ее в три часа ночи, а на ваше место поставим программу с голой задницей, которая транслируется сорок пять минут и время от времени весело улыбается. Оказывается, задница получает больше рекламы, чем лекция академика Лихачева. И тогда образовательная и просветительская функция телевидения сама собой уходит. Новости – королева телевидения. Самое дорогое, что есть в телевидении. Они не окупаются никогда, ни в одной стране мира. Значит, они должны быть обложены рекламой, спонсорами и кем-то, кто дает деньги. Чтобы телевизионщики могли сказать: «Знаете, куда идите со своей рекламой?!», для этого они должны встать на ноги и почувствовать себя вправе сказать «нет», вправе диктовать свои условия. «Вам не нравится тайм-слот, в котором выходит академик Лихачев? Другого тайм-слота у нас для него нет. Это наше решение». Так вырабатывается стиль телевидения. Телевидение воспитывает, просвещает, информирует. Глубоко уверена, что даже сейчас, если небо упадет на землю, мы не вернемся в эту точку и не вернем то телевидение, каким оно было тогда.
– Вы были журналистом, делали острые репортажи, и вдруг уходите в благотворительность, где все очень медленно, размерено, время принятия решений растягивается на недели, почему?
– Мне перестала быть интересной журналистика. У меня вышла одна книжка, сейчас вышла наша книга с Чулпан. Скоро выйдет третья книга. У меня большие планы. Кроме того, время от времени я снимаю фильмы. Поэтому полностью я из профессии я не ушла. Просто не связываю себя с телевидением. Мне это не очень интересно. Иногда делаю интервью, только те, которые мне интересны. Что касается благотворительности, то я попечитель, не работаю в регулярном режиме. Но вот сейчас, с выходом книги три месяца не занимаюсь ничем, кроме благотворительных турне. Мне все это ужасно нравится. Люблю ходить в больницы, знакомиться с фантастическими врачами. То, какие врачи в Екатеринбурге – это очень чудесная история. У меня осталась из 90-х дурацкая привычка: люблю иметь отношение к тому, что меняет мир. Благотворительность – это самый легкий способ изменить мир, самый очевидный, самый действенный.
– У вас сегодня насыщенная программа: вы уже побывали в больнице, музее. Вечером у вас аукцион. Сейчас встреча с городской интеллигенцией. О чем будете говорить?
– О фонде «Подари жизнь», читать главы из книги. Сегодня я была в онкогематологическом детском центре. Я видела много больниц, меня растрогать довольно трудно. Да, люблю детей, люблю с ними разговаривать. У вас классный главный врач Олег Юрьевич Аверьянов. Он мне с гордостью рассказывал про пять паллиативных коек. Когда главврач говорит, что построить хоспис – это дело всей его жизни, мне хочется ноги ему целовать. Он знает в лицо девочку, которая лежит в реанимации и говорит: «Не будем беспокоить, там мама нервничает». Он заботится о них. Он не из тех главврачей, которые заходят, и все выстраиваются по стойке «смирно». Этот центр строила самая мощная компания в области медицинских проектов. Через десять лет они построили Центр Димы Рогачева – самую современную онкоклинику в России. Но Екатеринбург был первым – здесь это началось. Лариса Геннадьевна Фечина, которая руководит этим центром, – это врач божьей милостью. У нее на стене висят не портреты президентов, а фотографии детей. На столе – портрет мальчика, который сиротой попал в ее отделение со сложной онкологической опухолью. Она свою депутатскую зарплату тратила на его лечение, стала его крестной мамой, нашла ему семью. У нее на столе его рисунки и письма. В жизни каждого врача бывает пациент, который больше, чем пациент.
Еще стоит фотография лысенькой девочки Марины в маске. И Марина сейчас – красавица с роскошными волосами. На фото написано: «Спасибо, что живу!». Вижу, как с ней разговаривают родители – без страха. Хочу рассказать екатеринбуржцам, как здорово и важно, что такой онкоцентр есть здесь в Екатеринбурге. Не надо далеко идти и помогать куда-то. Не надо мчаться в Москву. Здесь производят лечение на очень высоком уровне, сопоставимом с Москвой и Петербургом. Мало того, в Екатеринбурге есть специализация по младенческому раку. По этой части здесь едва ли не лучшие в России врачи. Ваш минздрав оказался очень решительным. Вместе с федеральным Минздравом они придумали, как сделать так, чтобы Екатеринбург получал федеральную квоту. И теперь здесь не только местные дети лечатся, но и из Челябинска, Красноярска, Ямала. Это важный момент: лечение рака должно быть поближе к дому, к семье. Кому ты нужен в Москве? И тяжело, и работы нет, никто не может тебя навестить. Мама поехала с ребенком лечиться, а папа ушел. Она вернулась, а здесь уже никого нет. Здесь все близко, папа может маму подменить. Здорово, что здесь этот центр есть. На самом деле, ваше дело чести сделать так, чтобы этот онкоцентр мог лечить на самом высоком уровне. Государственных денег всегда не хватает, даже в самых богатых странах мира. Не бывает так, чтобы от рака лечили только на госсредства. Это наше дело. И у Екатеринбурга есть супервозможность своему центру помогать. Он классный, и я головой ручаюсь, что здесь все по-честному.
