Антиутопию нередко называют «антижанром», имея в виду, что она рождается, когда в классическую утопию проникает романное начало — историческое время и герой-личность, доказывающий уникальность и значимость своего опыта. Это и пародия на утопию, и самостоятельный жанр, в сердце которого — дух противоречия.
Антиутопиям была посвящена заключительная лекция цикла «Жить несуществующим: утопии и антиутопии в культуре Нового времени», состоявшаяся в Ельцин Центре. Её прочитал Артём Зубов — кандидат филологических наук, преподаватель кафедры общей теории словесности филологического факультета МГУ.
Эксперт рассказал, как и почему в XX веке антиутопия приобрела успех в своих классических образцах — романах Евгения Замятина, Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла. По его мнению, она оказалась востребованной и в XXI веке, поскольку с лёгкостью осваивает новые для себя форматы и сюжеты — как в литературе, так и в других искусствах. На лекции речь шла о том, как развивался жанр, каковы черты классической антиутопии, какие формы она принимает в современной культуре и в чём причина её популярности.
Конец утопии
— Обычно слово «утопия» вызывает ассоциации с мечтаниями об идеальном мире и попытках воплотить эти грёзы в реальность. А «антиутопия», напротив, предстаёт как нечто мрачное, пессимистичное и безысходное, — начал Артём Зубов. — На самом деле всё не так однозначно, и антиутопия — это не обязательно что-то плохое.
По словам лектора, XIX век стал веком утопии, и во многом это связано с глобальными изменениями в обществе.
— В XIX веке люди начали ощущать себя «современными», то есть не такими, как представители прошлых поколений или эпох. Появляется слово «модернизм». И не случайно главный литературный жанр XIX века — это исторический роман. Писатели информируют читателей о том, откуда мы пришли, показывают дистанцию, отделяющую людей, живущих сегодня, от тех, кто жил когда-то в прошлом. Эта дистанция обычно трактуется как оптимистичная и позитивная — мы стали лучше, — констатирует лектор.
XIX век — время фантазий о том, что человек может силой мысли укротить свои животные инстинкты, жить в мире с другими человеческими существами и вместе построить идеальное общество. Бурно развивается наука и техника, появляются паровозы, электричество массово входит в повседневную жизнь, а медицина творит чудеса.
Но на рубеже XIX и XX веков происходит кризис утопического мышления. Укротить инстинкты не получается, а научно-технический прогресс, который воодушевлял на протяжении предшествующего века, вдруг оборачивается ужасающей, демонической стороной. Крушением всех надежд становится Первая мировая война, когда самые современные технологические достижения начинают применяться для массового убийства, а не для того, чтобы наладить мир между странами и народами, — продолжает Артём Зубов.
Наступивший XX век, с которым связывалось столько идей о светлом будущем, становится «веком разочарования». Неудивительно, что культура и искусства, в том числе и литература, начинают реагировать на эти новые ощущения людей. Появляются художественные приёмы, которые призваны передать эту новую чувствительность. Среди них — жанр антиутопии, который расцвёл именно в XX веке.
Отцы антиутопии: Герберт Уэллс и Евгений Замятин
В 1895 году британский писатель и публицист Герберт Уэллс издаёт роман «Машина времени» — знаковое произведение и для фантастики, и для жанра антиутопии, хотя оба определения были придуманы позже. Его герой с помощью технического устройства путешествует в будущее. Он совершает несколько скачков, каждый из которых отделён от настоящего всё большей временной дистанцией.
Совершая самый длинный скачок, путешественник во времени попадает в 802 701 год и наблюдает полную деградацию человечества. Общество поделилось на два отдельных биологических вида: на планете сосуществуют утончённые, аристократические элои и устрашающие, живущие под землёй морлоки, которые охотятся на элоев и употребляют их в пищу. Затем герой отправляется в ещё более далёкое будущее и видит, что людей не осталось вовсе, а солнце потихоньку угасает.
— В идее разделения людей на два разных вида отразилось представление Уэллса о последствиях классового неравенства, — рассказывает Артём Зубов. — Писатель видел, что современные ему аристократы и пролетарии ведут разный образ жизни, у них разная культура, они даже внешне сильно отличаются. Аристократы — красивые, утончённые, пролетарии — чёрные, грязные, скукоженные, и должны жить чуть ли не под землёй. Так писатель предположил, что в будущем социальное разделение приведёт к разделению биологическому. Свои экстраполяции он строил на актуальных на момент написания романа научных гипотезах: социальном эволюционизме и теории энтропии.
В советской России рецензии на романы Уэллса и обзорные статьи о его творчестве писал Евгений Замятин. В брошюре 1922 года, целиком посвящённой британскому писателю, его российский последователь дал одно из первых теоретических описаний того, что же такое антиутопия.
— В этом тексте Замятин говорит, что традиционный реалистический роман XIX века — такой, как у Льва Толстого или Фёдора Достоевского, — устарел, потому что жизнь меняется гораздо быстрее, чем писатели пишут свои толстые романы. Значит, нужно изобретать какую-то новую художественную форму, которая смогла бы отражать жизнь в динамике её развития. И такую форму он обнаруживает в произведениях Уэллса, — рассказывает лектор.
По мнению Евгения Замятина, Уэллс пишет быстрее, чем идёт ход времени, пытаясь предвидеть то, что будет через 20, 30, 100 или миллион лет. Британский писатель наблюдает за тем, что происходит вокруг, и развивает эти тенденции в своём воображении. С одной стороны, он берёт за литературную основу традиционную утопию, то есть описание некого места и его устройства. И в то же самое время прибегает к приёму сатиры, заимствованному у Джонатана Свифта. Совмещение предвидения, сатиры и утопии позволяет Уэллсу писать романы, которые советский писатель называет «социальной фантастикой» либо «сатирической утопией».
— Спустя почти два года после выхода этой брошюры, в 1924 году, Евгений Замятин заканчивает свой роман «Мы», один из наиболее часто ассоциируемых с жанром антиутопии как таковой, — продолжает Артём Зубов. — Многие приёмы Замятин заимствовал у Герберта Уэллса, перед творчеством которого он преклонялся. Но при внимательном взгляде очевидны существенные различия между тем, что писал Уэллс, и тем, что предложил Замятин.
Во-первых, Замятин полностью отказывается от идеи путешествия из повседневной нам реальности: читатели с первых же строк оказываются погружены в вымышленный фантастический мир. Во-вторых, герой Замятина, в отличие от героя Уэллса, не наблюдатель, а участник событий. Форма, которую изобрёл советский писатель, оказалась невероятно востребованной. Собственно, она наиболее часто и систематически ассоциируется с тем, что такое антиутопия. Своё развитие эта форма получила в творчестве Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла.
Характеристики мира антиутопии
В произведениях этих писателей нашему вниманию предстаёт вымышленный мир, ориентироваться в котором читателю приходится по каким-то сигналам, знакам, намёкам и недосказанностям. Действующий герой не перемещается сюда по ходу путешествия, он оказывается здесь сразу же. Он начинает осознавать, что идеальный порядок окружающего мира не такой уж и идеальный. Если остальные люди в этом вымышленном мире живут в утопии, для них все хорошо и прекрасно, то для него почему-то этот мир утопией не является.
Какова природа мира классической антиутопии и как он соотносится с миром автора и читателя? По словам Артёма Зубова, обычно этот мир хуже, чем наш: он описывается так, что мы, читатели, понимаем: здесь плохо. Пространство этого мира обычно замкнутое: в текстах Замятина, Оруэлла и Хаксли действие происходит либо в мире, окружённом стеной, либо на острове. Отсюда не выбраться, это пространство тюрьмы.
У этого мира нет прошлого: он появился не потому, что в прошлом что-то произошло. Нет, время в этом мире обычно подаётся как статичное: так было всегда, здесь ничего не меняется. Но в то же время оказывается, что этот мир способен меняться, и эти изменения сопряжены с фигурой главного героя. Он своими поступками, своим образом мыслей пытается оказывать воздействие на этот статичный, замкнутый мир. У него не всегда получается добиться своего, но сама возможность того, что может быть как-то иначе, наделяет и героя, и читателя надеждой.
Антиутопии — это утопии?
— Является ли антиутопия отдельным жанром литературы? Этот вопрос является предметом литературоведческих споров, — рассказывает Артём Зубов. — Некоторые учёные говорят, что антиутопия — это отдельный самостоятельный жанр, который появился в XX веке из соединения утопии и романного начала. Но есть и иная оптика: ряд исследователей рассматривают её как один из четырёх поджанров утопического произведения.
Первый поджанр — позитивная утопия, описание идеального общества, как в «Утопии» Томаса Мора. Ещё один яркий представитель направления — Джонатан Свифт. Для литературоведов особенно ценна часть «Путешествия Гулливера» с описанием страны гуингмов — говорящих лошадей, в языке которых нет слов для обозначения лжи и обмана. При этом хорошо известно, что Свифт мастерски владел иронией, и этой частью он хотел высмеять притязание его современников на попытку создать идеальное общество, изменив язык, — делится лектор.
Второй — собственно антиутопия. Сюда попадают тексты, которые отрицают утопизм или пресекают любую надежду на какое-либо изменение — как в романе «Машина времени» Герберта Уэлса. Также в этой системе выделяют дистопию, под которой понимается как раз наиболее распространённый вид произведений: сюда относятся и Хаксли, и Замятин, и Оруэлл. Это тексты, которые изображают негативную картину общества. Это общество хуже, чем тот мир, в котором живут автор и читатель, и герой пытается это общество изменить. Наконец, выделяют критическую утопию — тип произведений, в которых писатели изображают мир, который лучше, чем тот, который нас окружает, и в то же время пытаются обнаружить в нём внутренние противоречия. Это следующий шаг развития данной литературной формы, когда антиутопия начинает осмыслять саму себя.
Векторы развития антиутопий
По словам Артёма Зубова, последние два типа — дистопия и критическая утопия — появляются именно в XX веке, в то время как их «старшие братья» существовали с XVI века. В развитии жанра в последние сто лет лектор выделил несколько тенденций — размывание границ антиутопии, её выход за пределы литературы и смешение с другими жанрами искусства, в первую очередь с кинематографом. Антиутопический мир становится фоном для изображения разного рода научных сюжетов. Это говорит и о том, что антиутопия оказалась эффектной визуально, и о том, что картины неприятного, негативного мира привлекают внимание людей, говорит эксперт.
Одной из первых визуализированных антиутопий стал снятый в 1973 году Soylent Green («Зелёный сойлент»), в котором изображается мрачный перенаселённый мир 2022 года, стоящий на грани голода. Правительство изобретает универсальный заменитель еды — soylent green. Но по ходу развития сюжета герой выясняет страшную правду, из чего он, собственно, делается.
— Ещё один яркий пример — Blade Runner («Бегущий по лезвию»). Фильм, который до сих пор поражает воображение запоминающимися образами и своим визуальным рядом. Ленту снял Ридли Скотт — известный перфекционист и визионер, — говорит лектор. — Режиссёру хотелось, чтобы антиутопический мегаполис будущего выглядел как «город наоборот». Поэтому вся инфраструктура зданий, проводка, трубы — то, что обычно скрыто внутри, — вынесено вовне.
В этих декорациях бывший полицейский Рик Декард охотится на «репликантов» — искусственно созданных людей, которые превосходят человека во всём и восстали против своих творцов. Фильм, который на поверхностный взгляд кажется детективом и боевиком, поднимает одну из важнейших для фантастики и антиутопии тем: может ли человек создать более совершенное существо по своему образу, и не представляет ли это смертельную опасность для нашего будущего?
— Кто такие роботы и клоны? Это как бы ненастоящие люди. Они могут быть быстрее, умнее, сильнее, и тем самым они угрожают, собственно, самому человеку, — говорит Артём Зубов. — Плюс этот сюжет «рифмуется» с проблемами индустриализации, которые начали волновать философов в конце XIX века. Уже тогда стало понятно, что массовое производство порождает массовое общество, а человек теряет свой облик и предназначение и становится шестерёнкой в механизме промышленной производственной системы.
Антиутопия и язык
В завершение лекции Артём Зубов остановился на ещё одном важном аспекте антиутопий. По его убеждению, антиутопия часто рождается из языковой игры и каламбура. Это хорошо отрефлексировано на примере британской литературы: от Льюиса Кэрролла до Джона Рональда Руэла Толкина.
— Толкин в своё время писал: «Легко вообразить себе зелёное солнце, просто соединив два слова — „зелёное“ и „солнце“». Понятно, что это парадокс и бессмыслица, потому что солнце не зелёное. Но писатель может придумать такой мир и такой контекст, в котором это будет оправданным и уместным, — отметил Артём Зубов.
Антиутопия много размышляет о языке, и обычно язык в этом жанре осмысляется как один из инструментов подавления. Один из самых известных примеров — это «новояз» в романе Джорджа Оруэлла «1984». Язык, который специально придумало тоталитарное правительство изображаемого мира. В нём очень маленький лексический запас, а слова однозначные, не предполагающие никакой иносказательности. По словам Артёма Зубова, такая позиция Оруэлла исходит из представления о том, что язык и сознание тесным образом связаны. Автор был уверен, что если сделать язык максимально компактным и простым, то и мышление людей, говорящих на нём, будет лишённым воображения.
Ещё один интересный пример языковой игры показывает нам Энтони Бёрджес в «Заводном апельсине». Автор придумал сленг, «надсат», основанный на русском языке, на котором разговаривают члены банды Алекса, главного героя. В оригинальном англоязычном тексте все эти вставки на «как бы русском» языке — bitva, droog, moloko — переданы латиницей и выделены курсивом. Делается это для того, чтобы англоязычный читатель понял их странность, чуждость, непохожесть на слова родного языка.
По словам кандидата филологических наук, подобные языковые игры применяются для того, чтобы показать, что действие происходит не в каком-то привычном реальном мире, а в мире вымышленном, и что от читателя требуется понять, подстроиться под то, как этот мир устроен. Этот приём антиутопия позаимствовала у фантастики — например, у того же Толкина.
Подводя итог лекции, Артём Зубов отметил, что с конца XIX века утопия действительно перестаёт восприниматься как способ мышления или — больше — создания социополитических проектов. Но при этом утопическая надежда не исчезает, она как бы растекается по другим художественным формам — от детектива до научной фантастики или романа ужасов. Это импульс, сообщающий, что даже в самой мрачной и, казалось бы, безвыходной ситуации можно найти лазейку, находится в сердце любой антиутопии. Её герои пытаются своими поступками изменить ситуацию либо сбежать и найти место, где им было бы лучше. И эта надежда на то, что выход есть, передаётся и читателю. Таким образом, уверен Артём Зубов, антиутопия, при всей тяжести событий, происходящих в этих произведениях, на самом деле не такой уж и мрачный жанр.
