Заключительная лекция цикла лекций о фантастике в литературе состоялась в Ельцин Центре 10 июня. Его автор Елена Козьмина — доктор филологических наук, профессор кафедры издательского дела УрФУ — посвятила заключительное занятие жанру философской сатиры. Речь шла о произведениях, в которых идеи испытываются на прочность, а сатирический взгляд помогает взглянуть на реальность с критической дистанции.
Через анализ философской повести, сатирического модуса и жанров утопии и антиутопии она показала, как литература прошлого не просто воображала будущее, но и обнажала противоречия настоящего. Особое внимание Козьмина уделила русской утопической традиции — от Александра Сумарокова и Михаила Щербатова до советского писателя Якова Окунева, чей роман «Грядущий мир» стал ярким примером того, как философская сатира позволяет переосмыслить социальные, политические и гендерные нормы.
Что такое философская повесть?
Главный герой философской повести — не человек, а идея. В отличие от обычной повести, где важны индивидуальности персонажей, здесь в центре — некая философская или политическая концепция. Герои лишь «рупоры» этих идей, «марионетки под неистовую музыку», как выразился Андре Моруа. Психология, мотивация, сюжетные повороты отходят на второй план: всё подчинено испытанию идеи.
Такое испытание может проходить двумя путями. Либо через сюжет — как в «Кандиде» Вольтера, где герой проходит через череду бедствий, проверяя свою систему взглядов. Либо через диалог — как у маркиза де Сада, где идея испытывается в дискуссии. В обоих случаях задача автора — показать, выдерживает ли концепция реальную или воображаемую жизнь.
Козьмина подчёркивает: философская повесть — это всегда аллюзия, всегда притча. Об этом говорит хотя бы объём комментариев в академических изданиях: они часто превышают размер текста самой повести. Чтобы понять философскую повесть, нужно видеть, на что именно она указывает, к какой реальности отсылает.
Сатира как модус
Если философская повесть — это способ говорить об идеях, то сатира — способ показать отношение к этим идеям. Важно, что сатира вовсе не обязана быть смешной. Это не жанр, а модус, то есть способ художественного существования. В сатирическом произведении всегда ощущается несоответствие между ролью и реальной сутью героя. Персонаж пытается дотянуться до навязанной ему рамки, но у него это не выходит — отсюда «пустое разбухание субъективности» (по Гегелю), отсюда и смех, и горечь.
«Сатирическое “я” всегда меньше отведённой ему роли», — отметила Елена Козьмина. Это могут быть герои Михаила Зощенко, как в его знаменитом рассказе «Аристократка», или чиновники у Михаила Салтыкова-Щедрина. Имя громкое, а поведение ничтожное. Именно так сатира обнажает лицемерие и пустоту.
Утопия и антиутопия как формы философской сатиры
Соединяя философскую повесть и сатирический модус, Козьмина привела слушателей к двум ключевым жанрам — утопии и антиутопии. По её мнению, оба жанра являются формой философской сатиры. В них идея подвергается испытанию, а отношение автора к действительности — критическое. Утопия и антиутопия не просто описывают альтернативные миры. Они всегда говорят о настоящем, в котором живёт автор.
Чтобы понимать эти произведения, нужно уметь видеть одновременно два уровня — изображённую реальность и реальность историческую. Это «литературный стереоэффект»: глазами читаешь про XXXII век, а на самом деле речь о России 1920-х годов, как в романе Евгения Замятина «Мы».
Русские утопии: от Сумарокова до Окунева
В качестве примеров Елена Козьмина разобрала русские утопии XVIII–XX веков. Среди них — «Сон. Счастливое общество» Александра Сумарокова, «Путешествие в землю Офирскую, господина Эс — шведского дворянина» Михаила Щербатова, работы Фаддея Булгарина, Владимира Одоевского, Александра Богданова («Красная звезда»), Александра Чаянова («Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»).
Особое внимание лектор уделила Якову Окуневу и его роману «Грядущий мир» (1923). Это яркая утопия, написанная в первые годы советской власти. Она оформлена как приключение: герои Викентьев и Евгения замораживаются учёным газом и просыпаются через 200 лет в новом обществе. Их встречает вожатый, который показывает, как устроен этот новый мир: передвижение на индивидуальных самолётах, иные общественные отношения, продуманное распределение труда и быта.
Особый интерес, по словам Елены Козьминой, представляют гендерные и семейные отношения: они подверглись глубокой переоценке. Именно в этой сфере роман наиболее сатиричен и прозорлив. Из всех утопий, по мнению лектора, роман Окунева — наиболее весёлый, зрелищный и глубокий. Не случайно он оформлен как визуальный роман: с игрой шрифта, иллюстрациями, графическим решением. «Его читаешь, как кино смотришь», — сказала профессор.
Утопия как остранение
Елена Козьмина подчеркнула: утопия работает по принципу остранения. Читателю показывают мир, в котором «всё хорошо», чтобы на его фоне вдруг стала видна странность и убогость реальности. Так устроена земля Офирская в утопии Щербатова: райская страна, куда герои попадают случайно после кораблекрушения. Но на самом деле странной оказывается не она, а Россия XVIII века, на фоне которой Офирия — зеркало и укор.
И даже названия говорят сами за себя. Столица утопической Офирии — город Квамо. Но если прочитать его наоборот, получится «Москва». Прежняя столица — построена на болотах, она неудобна, и конечно же символизирует Петербург. В утопии Щербатова, как и в публицистике того времени, читается критика политики Петра I.
Новая роль женщины и тела в утопии
В заключение лекции Козьмина обратила внимание на то, что утопия XX века обретает новый язык. В центре — тело, женщина, чувственность. «Если в XIX веке герои утопий просто передвигались по залам и слушали экскурсоводов, то у Окунева героиня — женщина с телом, с желаниями, с правом на выбор». Это не просто наблюдатель, а активный участник новой реальности.
Женщина в «Грядущем мире» — уже не спутница великого мужчины, а фигура, обладающая своим голосом и телесностью. Именно эта тема и отличает советскую утопию от классической европейской: здесь на первый план выходит вопрос о равенстве, гендере, праве на субъектность.
