Режиссер-документалист Борис Караджев в онлайн-цикле бесед Ельцин Центра «Скоро в кино» рассуждает не столько о вызовах пандемии, сколько о трансформации мира и человека, о преимуществе качественной кинодокументалистики как жанра, который безусловно интересен зрителю даже в условиях тотальной видеофиксации жизни.
Интервью записано 21 июня 2020 года.
– Кино как таковое – это средство коммуникации, тут мы никуда не денемся. Документальное кино – особенно контактный вид кино, потому что главное в нашей профессии – это взаимодействие с человеком, с героем, с коллегами, со зрителем, это всё живое очень, поэтому, конечно, документальное кино, может быть, пострадало больше, чем какое-то другое.
Мы иногда документальное кино воспринимаем слишком обобщенно, но это не любая документальная информация, не то, что во всём мире называется «factual infoms» или «factual programs». Документальное кино – это кино, а, следовательно, это искусство.
Сейчас мы находимся, с одной стороны, в ситуации, когда мы друг от друга изолированы: изолированы от наших героев, изолированы от наших зрителей, а с другой стороны, мы понимаем, что что-то происходит. Происходят вещи, которые не происходили раньше, во всяком случае на протяжении моей жизни у меня не было опыта такого сидения, я только мог себе это представить, читая книжку Камю «Чума», поэтому, конечно, документальное кино сейчас в сложном положении. Кто-то из моих коллег даже сравнил эту ситуацию с войной, потому что мы понимаем, что есть опасность и понимаем, что это надо зафиксировать; но смотрите, как сейчас интересно происходит наша жизнь: мы живем в мире, где идет постоянная видеофиксация, то есть документальное кино сейчас в значительной мере освободилось от одной из своих функций – фиксации действительности. Сейчас только ленивый человек не снимает что-то на телефон.
Это не моё открытие, это известный факт, что в основном информация приходит к нам через органы зрения, но большая часть информации сегодня к нам приходит не из реальной жизни, а из медиа. Мы смотрим телевизор, мы сидим в компьютере, мы смотрим что-то по интернету, то есть огромное количество видеоинформации для многих людей превосходит по объему ту зрительную информацию, которую получает человек непосредственно, поэтому активизируется функция замещения зрительного ряда другими средствами. Если говорить о реальности, об пресловутом коронавирусе – только включи телевизор, и увидишь огромное количество материала, снятого в «красных» зонах, снятого по-разному и с разными целями, но функция непосредственного контакта с реальностью сейчас вполне замещена этой видеофиксацией.
Задача документального кино, частично совпадающая с функцией хороший журналистики – это аналитика, ответы на вопросы: «почему?» «каким образом?» Но и всё-таки главное для документального кино, как я его понимаю, это попытка художественного осмысления. И в этом смысле есть масса поводов для аналитики, которая в документальном кино будет присутствовать и впредь. Например, интересен человеческий опыт проживания в этой ситуации, правда? Потому что документальное кино – это про нас, не про коронавирус, как говорится, не дай ему Бог здоровья, а это про нас. Мне приходит в голову знаменитая аналогия с лемовским «Солярисом», что коронавирус – это некая субстанция серьёзная, мировая, глобальная, которая что-то проявляет в человеке.
Есть замечательный философ Сергей Хоружий, он вообще физик и математик и очень крупный ученый, который несколько лет назад высказал мысль в двух словах: «Человек тронулся». Не в смысле тронулся умом, а в том смысле, что стал как-то меняться. Раньше мы всегда исходили из того, что в ХIХ веке такие же люди были, а, может быть, даже и в ХVIII, просто обстоятельства были другие, то есть люди всегда действовали в предлагаемых обстоятельствах более или менее понятно. Люди любили, люди были подвержены алчности, люди подвержены были унынию и так далее – собственно, еще в Библии всё это описано. А мысль Сергея Сергеевича Хоружего, который к гуманитарным глобальным вопросам пришёл из точных наук, поэтому он очень точно формулирует, состоит в том, что некоторые крупные изменения в нашей жизни постепенно меняют и самого человека. Не меняют поведение человека в зависимости от обстоятельств, а меняют человека как такового. Думаю, что пандемия и её возможные последствия, которых мы не знаем, может оказаться одним из таких факторов. К примеру, сейчас в сочетании с пандемией гаджет вообще заменил живое общение людей. То есть мысль нехитрая моя состоит в том, что пандемия – один из тех факторов, которые, возможно, меняют не просто среду для человека, а меняют какие-то сущностные вещи в человеке. Какие? Давайте подождём.
Направить камеру на себя
Значительная часть документальных проектов просто технически сейчас нереальна. Например, наши студенты во ВГИКе каждый год делают экзаменационную работу, в этом году как-то предполагалось, что каждый из них сделает что-то такое вроде фильма-эссе. У большинства съемки должны были начаться в марте, 2–3 человека что-то успели снять, а остальные не успели, потому что никто не хочет рисковать, во-первых, своим здоровьем, во-вторых, здоровьем своих героев, в-третьих, не позволили жесткие правила карантина.
А некоторые наши коллеги уже объявили о своих планах, собирают какой-то материал, связанный непосредственно с тем, как люди переживают эту ситуацию. Некоторые, в том числе и наши студенты, нашли способы поснимать что-то в больницах. Хотя мне не нравится, когда проводят аналогию между этой пандемией и Великой Отечественной войной, когда киношники все рвались на фронт, чтобы снимать, чтобы запечатлеть историю. Всё-таки и нравственно, и идеологически, и со всех других точек зрения мне такая аналогия кажется избыточной. Единственная категория людей, кто существует очень близко к этой парадигме – это врачи, работающие в «красных» зонах. Во всяком случае, возможности фиксации материала сейчас ограниченны. К счастью, нам никто не мешает думать, никто не мешает свои планы приводить в порядок, никто не мешает осмысливать какие-то свои замыслы.
Для документалистов сейчас, с одной стороны, очень плохое время, потому что мы довольно сильно ограничены в главном инструменте, которым пользуемся – в контактах с людьми непосредственно, а с другой стороны, у нас есть возможность, как говорил Шекспир, «повернуть глаза зрачками в душу». Потому что документальное кино – это всегда что-то, сопряженное с нашим пониманием, нашим сознанием, это почти никогда не объективная реальность. Это реальность, которая преломляется (если опять мы говорим о кино как об искусстве) через человека, поэтому сейчас очень важное время подумать о себе. Моя коллега, замечательный режиссер и педагог Марина Разбежкина, сказала такую парадоксальную фразу, что сейчас время направить камеру на самих себя. Думаю, что в этом есть некая парадоксальность, это не значит буквально камеру, это значит обратить внимание на то, кто ты, с чьей точки зрения ты разговариваешь, как ты судишь, как ты оцениваешь. То есть, с одной стороны, сейчас очень сложное время для нас (не люблю слово «индустрия» применительно к документальному кино), потому что мы лишены наших привычных каналов общения, а с другой – чёрт его знает, может, это и неплохо, если только это не затянется до бесконечности.
Другое дело, что, конечно, нарушаются очень важные связи, например, в производстве. Сегодня у документалистов есть возможности, которых не было у нас, когда мы начинали работать, а я начинал в благословенные времена, когда мы снимали документальное кино на кинопленку. 35-миллиметровая пленка выдавалась для документального кино в пропорции один к трём, то есть, если ты хочешь сделать 10-минутный фильм, то тебе положено 30 минут плёнки. Людям, которые никогда не снимали на пленку, подобные ограничения даже в голову не приходят. Они снимают на видео, они существуют в режимах и бесконечной длины – бесконечной длины кадров, бесконечной длинный ресурса – ну, вытащил флешку, ставил другую.
Кино – это некоторым образом коллективная производственная деятельность, плохие слова, да, но, это производство, которое требует взаимодействия людей. Мы сейчас пришли к такому моменту, я уже об этом говорил, когда видеофиксация стала всеобщей, это всё равно что зубы чистить или причесываться, люди постоянно находятся в режиме видеофиксации. Сегодня многие наши коллеги являются тем, что классик назвал «Частник с примусом», то есть он сам себе продюсер, оператор, режиссёр, монтажёр, звукооператор. Я сейчас не говорю о качестве такого индивидуального подхода, даже не о любительщине, как явлении. Такие «частники с примусом» имеют некоторые преимущества, потому что институционально ни на чем не завязаны, и думаю, что будет довольно много любопытных картин, которые как-то фиксируют сегодняшнюю реальность с точки зрения таких самостоятельных наблюдателей. Эта реальность будет довольно сильно ограничена известными рамками, но тем не менее, я знаю, что такие фильмы появятся, и появится их много, и возможно, этот материал потом может быть использован другими людьми, что он попадет в поле зрения документалистов.
Бессистемное смотрение
О возможности смотреть всё или почти всё мы могли только мечтать, потому что раньше, чтобы посмотреть какой-то зарубежный фильм, нам нужно было писать соответствующую бумагу. Когда мы учились во ВГИКе, нас время от времени возили в «Белые столбы» – это архив Госфильмофонда, где хранились некоторые, прямо скажем, ворованные копии западного кино, иногда полученные по обмену, иногда скопированные во время демонстраций. Мы тогда не все хорошо владели языком, тем более с экрана, с нами ездил кто-то, кто знает язык, переводчик. Нас возили туда пару раз в год. Кроме этого, были фестивали – был Московский фестиваль, на который невозможно было попасть, и был черный рынок обмена билетов на одни сеансы и на другие. Это сейчас он идёт в одном кинотеатре, в «Октябре», в котором девять залов что ли, а тогда он шёл по всей Москве, и мы ездили по Москве и менялись. Это здорово, это большое достижение, что информационный прогресс существует, здорово в том смысле, что это расширяет наши возможности. Но бессистемное смотрение не всегда полезно. Мы смотрели гораздо меньше, что плохо, но мы смотрели более целенаправленно, что хорошо. То есть при этих возможностях надо бы иметь ещё и какую-то ориентацию, которая вполне возможна даже в условиях интернета, но требует каких-то других усилий.
Одна из важных особенностей работы документалиста – скорость реакции и возможность непосредственно войти в контакт тогда, когда у тебя что-то происходит перед глазами. Потому что (есть даже такая неприятная максима) обычно документалисты, как, впрочем, и журналисты, приезжают на место события, когда событие уже произошло, и мы о нём как-то узнали. А если у тебя непосредственный контакт с жизнью, то, конечно, у тебя колоссальное преимущество. Сегодня практически любому моему студенту доступна вполне приличная съемочная камера, которая позволяет делать фильмы вещательного качества, практически у каждого стоит монтажная программа, и все ребята владеют монтажом. Многие довольно неплохо могут уже работать со звуком, что требует немножко другой квалификации, другой специализации, но, тем не менее, сегодня один человек в состоянии сделать фильм вещательного качества или фестивального качества. Доступность видеоинформации не есть факт эстетики, некоторые ребята просто учились и овладели профессией, а есть и просто талантливые люди, но мне кажется, что количество талантливых картин при всем при этом не сильно меняется.
Запрос на художественную аналитику
В мире отмечается бум смотрения документального кино. Картина очень скромных художественных достоинств, но с точным выбором ситуаций и героев, которая называется Tiger King: Murder, Mayhem and Madness, стала очень популярной на Netflix. Как говорится, кому пандемия, а кому бум смотрения. Одно из возможных объяснений состоит в том, что мы находимся в условиях депривации, когда у нас реальность сузилась до границы стен нашей комнаты, а у нас есть потребность в реальном мире, поэтому мы видим, что потребляется огромное количество документального кино. Что это за документальное кино? Сказать, что это артхаусное кино язык не поворачивается, оно не артхаусное, это качественный мainstream, сделанный профессионалами с учетом их понимания зрительской аудитории, сделанный по законам драматургии, хорошо снятый, точно попадающий в ожидания аудитории. У нас таких картин довольно мало.
Артхаусное кино – это не изолированная экосистема. Я не люблю слово «артхаус» – это просто кино, в котором есть художественные претензии, которое пытается с нами говорить языком искусства. Все жанры кино – это сообщающиеся сосуды, и если авторы будут больше смотреть качественного кино и игрового, и документального, и артхаусного, то неизбежно это всё перекочует в арт-мейнстрим, в мейнстримное кино. Блестящий пример, пусть и хрестоматийный, что когда-то, когда был снят «Андрей Рублёв», его не выпускали на экраны. Зрители его не видели, а многие кинематографисты видели. И к тому времени, когда фильм выпустили-таки в прокат, на экраны уже вышли многие другие фирмы, часто очень средние, в которых эксплуатировались находки, сделанные в «Андрее Рублёве», и многими зрителями фильм был воспринят как вторичный.
Это экосистема, в которой существует взаимодействие, то есть без фильмов, сделанных с высокой художественной претензией, не бывает качественного арт-мейнстрима, не бывает мейнстрима зрительского. Другое дело, что есть привычки зрителей, артхаусное документальное кино, как и артхаусное кино игровое смотрят не так много людей, но всё-таки, мне кажется, что их количество растет, так же, как растет количество людей, которое читает серьезную литературу non-fiction, потому что в наше смутное время есть запрос на такую художественную аналитику, на более серьезные попытки осмысления того, что с нами происходит.
Понятно, что сложилось некоторое расслоение зрителя, то есть моё поколение по привычке смотрит документальное кино как альтернативу игровому, альтернативу сериалам. Это в основном пожилые люди, которые что-то узнают, видят какую-то хронику знакомую – это, скорее, привычка. Не скажу, что эта аудитория массовая, но она достаточно обширная. Другая часть людей – это люди средних лет, которые воспитаны на нашей жёлтой телевизионной документалистике celebrities – всякие «жизни артистов», подноготная и прочее. Включите телевизор, у нас каждый день такие фильмы показывают, их довольно много, и есть категория людей, которые с удовольствием это смотрят. Язык не поворачивается назвать это документальным кино, как частично и то, что привыкли смотреть люди пожилые вроде меня, потому что иногда эта пропаганда, иногда это просто фильмы, сделанные без каких бы то ни было художественных намерений и так далее, но тем не менее это всё документальный материал. И есть третья категория, я бы сказал, что это в основном относительно молодые люди, которые читают относительно серьезную литературу non-fiction, у которых есть претензии к сложному содержанию и сложной форме. Мне кажется, что таких людей становится больше и это тренд.
Один из критериев – это неубывающий конкурс среди поступающих во ВГИК на режиссуру документального кино. Несколько лет назад мне довелось быть в жюри довольно известного фестиваля в Лейпциге, и там появился новый формат. Он назывался Generation Doc, то есть это был специальный конкурс для молодых документалистов, и когда он первый раз проводился, мне посчастливилось быть там в жюри. И там есть система, что когда члены жюри выходят на сцену и представляют награды (со мной вместе были двое коллег, продюсерша из Дании и продюсер из Южной Африки), то прямо на сцене, перед публикой, ведущая у них берёт интервью. Подходит и ко мне, говорит: «Прежде чем вы представите победителя, хотелось бы спросить у вас, что вы можете пожелать молодым людям, которые выходят в этот бизнес»? Я им говорю: «Немедленно забыть, что это бизнес, потому что замечательно, когда документальный фильм окупается в прокате, когда он приносит прибыль, когда он зарабатывает. Но это, скорее, исключение, потому что документальное кино, как и поэзия, как серьезная музыка, не нацелено на коммерческий результат. Оно нацелено на развитие человека, и в этом смысл мотивации людей, которые приходят заниматься документальным кино».
Мы и у наших абитуриентов всегда спрашиваем, почему они решили поступать именно к нам? Одно дело – игровое кино: презумпция славы, ковровая дорожка в Каннах, многомиллионные гонорары артистов, и режиссер там главный… А у нас ничего подобного ожидать не приходится, но к нам идут люди, у которых есть, банальным языком говоря, потребность к самовыражению этими довольно ограниченными средствами кинодокументалистики. И, повторюсь, конкурс во ВГИК на режиссуру документального кино растет, это факт.
