Антон Гопка – декан факультета технологического менеджмента и инноваций Университета ИТМО (информационных технологий, механики и оптики) в Санкт-Петербурге. Несмотря на молодость, он уже авторитетный венчурный инвестор с солидным опытом международного бизнеса.
Интервью записано 5 июня 2020 года.
– Какие компании выиграли от пандемии?
– Пандемия затронула, наверное, все сферы экономики, правда, в разной степени, много всего упало. Упала очень сильно недвижимость, фактически упало всё, что оффлайн, но при этом действительно были компании, которые выиграли.
Я занимаюсь управлением биотехнологиями. Наш сектор – здравоохранение, изготовление препаратов – упал меньше и вырос больше, чем весь остальной рынок. Потому что сейчас многое ожидается от фармацевтики. От того, что будет спасение фактически, окончание пандемии за счёт разработки вакцины. Компании, которые разрабатывают вакцины, взлетели просто кратно. Мы видим, что компания Moderna на пике выросла в три раза. Выросла на 350 процентов на пике с начала года, то есть в 4,5 раза.
– Кто успешнее в разработке вакцины: частные или государственные компании?
– Есть заболевания, которые остаются, которыми мы сейчас не занимаемся. Здесь надо сказать, что в США препаратами, вирусами, противовирусными препаратами и вакцинами сейчас одновременно занимаются тысячи компаний. Даже десятки тысяч – в отрасли порядка 30–40 тысяч компаний. Фактически все переключились на коронавирусную инфекцию. Потому что заболевание это очень разноплановое, задевает многие органы, задевает иммунную систему, систему кровообращения. Это вирус, который действительно на очень многое влияет в организме. Поэтому все нашли применение своим старым молекулам, потому что в такие сроки разработать новые невозможно. Молекулы разрабатываются пять, семь или десять лет, но точно не месяцы.
В России разработчиков не так много, потому что у нас нет сектора биотехкомпаний. У нас речь идёт о сотнях компаний, и из них небольшая часть может сегодня переориентироваться на коронавирусную инфекцию. Думаю, сыграть в эту тяжёлую игру и заработать на коронавирусной инфекции очень сложно и очень рискованно. Болезнь не изучена, она может сойти на нет очень быстро, а может и не сойти, может случиться миллион вещей и есть куча стандартных рисков. Заработать на этом будет очень сложно, в итоге этим занимается всего несколько крупных российских фармкомпаний и госсектор.
Госсектор занимается разработкой вакцин. Тесты тоже первыми они запустили. Недавно ВОЗ обновил список вакцин, которые он по всему миру собирает. В этот раз 2 июня он выпустил этот список, туда попало 10 вакцин из России, из них 6 вакцин [выпущенных госсектором]. Это сибирский «Вектор» и несколько университетов и НИИ, в том числе Санкт-Петербургский НИИ вакцин и сывороток, а также петербургский Институт экспериментальной медицины вместе с «Биокадом». «Биокад» делает вакцину прямо с прорывным механизмом действия, это РНК-вакцина. Это, наверное, основные игроки. Конечно, ещё сейчас вышел «Р-Фарм» с новым препаратом, и активно работает «ХимРар».
Я больше верю в то, что только частные инвесторы и частные компании способны сделать действительно прорывную технологию. Потому что госсектор не для этого придуман. И даже большие фармкомпании не для того придуманы, чтобы делать проекты с вероятностью [успеха] меньше пяти процентов.
Мы начинаем что-то делать и знаем, что вероятность успеха меньше пяти процентов, два, например. С этим очень сложно работать. А в госсекторе, понятно, много людей будет вовлечено в проект с вероятностью успеха меньше двух процентов. Госсектор занимается другими вещами, абсолютно правильными, но для прорывных инноваций он не приспособлен изначально.
Конечно, я очень верю, что наши фармкомпании, может быть, в партнёрстве с госсектором, смогут всё-таки решить эту проблему, сделать вакцину. Уже два препарата российских выведены на российский рынок. Это случилось буквально в последние дни. Вышел препарат совместный, [созданный] Российским Фондом прямых инвестиций (РФПИ) и группой компании «ХимРар». Это препарат известный достаточно давно, с 2014 года, одобренный в Японии против гриппа. Он называется «Авифавир». Второй препарат – ингибитор «Интерлейкин-6». Это препарат, который помогает справится с «цитокиновым штормом», который как раз одна из главных причин летальности вируса. Это такой избыточный ответ иммунной системы.
Препарат, что интересно, был куплен в Европе, он не совсем русский. Владелец – «Р-Фарм», и сейчас этот препарат проходит третью фазу клинических исследований по ревматоидному артриту в Европе. В США уже пытаются его одобрить по коронавирусной инфекции, по COVID-19. Если это случится, [у нас] будет в собственности российский (условно говоря) препарат.
– Все новые разработки по COVID-19 – это «перепрофилирование» уже известных медикаментов?
– Так и есть! Как правило, это препараты, которые показали безопасность и эффективность, и они могут быть одобрены по другому показанию. Например, они лечат какое-либо воспаление, или могут работать со свёртываемостью крови, что тоже вызывается коронавирусной инфекцией. Сейчас они просто репозиционируются. Это совершенно нормальная стратегия. Просто вероятность того, что препарат, который не планировался для коронавирусной инфекции, но будет потрясающе эффективен, она не близка к нулю, но очень низкая. Поэтому рассчитывать, что эти препараты смогут решить проблему, точно не нужно.
Фармотрасль пытается просто найти какое-то решение, чтобы хотя бы сократить нагрузку на систему здравоохранения. Например, наиболее инновационный препарат на сегодня, который уже фактически используется в США и принадлежит компании Gilead, это «Ремдесивир». Это условно новый препарат. Новый в том смысле, что не был нигде одобрен. Но он уже разрабатывается десять лет. Он провалил, к сожалению, клинические исследования по гепатиту С, потом в прошлом году провалил по лихорадке Эбола. А в этом году его уже фактически одобрили в США по показаниям коронавирусной инфекции.
И я думаю, что если бы они делали такие же полноценные клинические исследования, как они делали по лихорадке Эбола, то может быть они бы его и не одобрили. Но сейчас всё очень срочно. Вроде бы, препарат примерно с 15 до 11 дней сокращает время пребывания человека в больнице. Это очень существенно для системы здравоохранения, поэтому его очень быстро одобрили.
– Как государство помогает фармкомпаниям в разработке прорывных технологий?
– В целом очень плохо. Проблема, с которой мы столкнулись, связана с тем, что очень длительное время государство в принципе не стимулировало какие-либо разработки в области противовирусных препаратов, антибиотиков и вакцин. Компаний, которые занимаются вакцинами, несколько. Постоянно эта цифра сокращалась и дошла до четырёх.
Самое главное, что государство должно делать – делать закупки, то есть гарантировать рынок. Препараты сами по себе – и препараты, и вакцины – достаточно дёшево стоят в итоге, и не являются супер-привлекательным рынком. Теперь государство выделяет огромные средства, когда потеряны уже триллионы долларов ВВП, триллионы долларов на бирже. Если, например, говорить про США, там в первом же выделенном пакете, это восемь миллиардов, заложено было три миллиарда на разработку вакцин, препаратов, диагностики средств, всего остального. Три миллиарда долларов! А в России выделили три миллиарда рублей. Разница очень существенная.
Вот такие суммы выделяются сейчас государством в США в рамках их программы «Сверхзвуковая скорость». Пять кандидатов, пять компаний они хотят профинансировать. Завалить деньгами, можно сказать, и ускорить всё, что только возможно, чтобы это решение было как можно лучше, как можно быстрее всех в мире. Чтобы США потом могли показывать, что они по-прежнему лидеры во всем, в том числе в этой ситуации кризиса. И конечно, они это потом смогут экспортировать на весь мир.
– Какая страна первой разработает вакцину от COVID-19?
– Уверен, это будут США. Это связано с тем массивным количеством компаний, которые этим сейчас занимаются, и с теми финансами, которые выделяются. Мне бы очень хотелось сказать, что Россия спасёт мир, или что где-то ещё может появиться решение. Но думаю, что это может случиться только там.
– Сколько времени нужно для разработки вакцины и лекарства от COVID?
– Мы вынуждены всё делать быстрее, чем это нормально должно быть. Конечно, когда вы за месяц делаете то, что должно занимать несколько лет – мы говорим про тесты или про препараты, которые сейчас одобряются – то все они некачественные на самом деле. Нужно с этим жить и понимать, что их одобряют не потому, что это чей-то финансовый интерес, или какие-то всё время теории придумывают.
На самом деле, есть конкретная процедура, как это работает. Все всё время взвешивают риски и выгоды. Тест (его сейчас нет вообще, а сейчас он появится), риск и выгода. Наверное выгоднее, чтобы тест какой-то был, вот он появился. Потом появляется новый получше, вы постепенно заменяете, улучшаете. Это всё так работает. И если мы говорим про препараты, а тем более про вакцины, то мы понимаем, что эта вакцина будет недотестированная.
Конечно, за месяц невозможно нормально протестировать вакцину. Тогда мы применим её только к группам риска, у которых риск повышенный. Если мы дадим им эту вакцину, выгода у них будет выше по сравнению с рисками, которые она дает. Таким образом, можно это все-таки как-то сбалансировать. Те сумасшедшие скорости, на которых всё происходит – [разработка] препаратов, вакцин, движение тестов – это однозначно не новая норма. Я уверен, что после коронавирусной инфекции всё вернётся в обратном направлении.
– Может ли пандемия привести к прорывному скачку российской фармотрасли?
– Очень надеюсь, что это случится. Во-первых, резко повысился интерес к фармацевтике и медицине у инвесторов. Все вокруг говорят об этом. Все стали вирусологами, все стали понимать, как устроены заболевания, что такое тесты, как этот рынок вообще зарабатывает, как он устроен, все начали немножко в этом разбираться.
Качество тех материалов, которые выходят сегодня в СМИ, меня впечатляет. Я привык видеть в СМИ странные сообщения, рассказывающие про излечение рака, Альцгеймера, открываешь – никакой информации, совершенная бессмыслица. Сейчас то, что пишется, достаточно качественно и профессионально. Люди начинают оказываться в контексте и понимать, как всё устроено. Поэтому думаю, что инвестиций будет больше. Люди больше будут понимать и готовы будут с этим работать.
Мне кажется, государство сейчас больше понимает, что можно с этим столкнуться, и нет никаких возможностей с этим справиться. Сейчас начинается обсуждение по поводу того, чтобы увеличить долю расходов на здравоохранение в структуре ВВП. Сейчас у нас меньше пяти процентов, в Европе – порядка девяти, в США – 18. В абсолютных цифрах это огромная разница. Если раньше обсуждалось, мол, давай будем повышать на полпроцента, то сейчас обсуждается – давайте сделаем как в Европе. Давайте это выровняем.
Фармкомпании, на мой взгляд, тоже очень себя хорошо показали. Очень рад, что большинство компаний очень корректно делают сообщения о том, как ведутся разработки. Не обещают невозможного. Прежде всего, я говорю про частные компании – все очень корректно, профессионально. Даже когда эти два препарата были одобрены, не было пресс-релизов «у нас одобряют!», «мы делаем лучший препарат в мире!»
Конечно, в России тоже происходят такого плана вещи. Пока то, что я видел, было связанно с госсектором. Думаю, что они все находятся под давлением. У них, полагаю, нет возможности, как у частной компании, двигать сроки. Им сказали, что нужно к этому сроку сделать, и они должны сделать. Им нужно показывать результаты и не всегда в разумные сроки. Они справляются. Может, не самое качественное, но что возможно в эти сроки сделать, делают нормально.
– Кто должен вкладывать деньги в фарм-отрасль?
– Только венчурные фонды могут вкладывать в такие проекты, потому что их много. Они не всегда большие. Нужны, скажем, миллионы долларов, и вероятность [успеха] очень низкая, поэтому для государства это очень сложно понимать. Это вообще что-то непонятное, взрывоопасное. Для любого человека, который принимает решение о выделении бюджетных средств, это невозможное решение.
С фарм-компаниями – то же самое. Они готовы работать с чем-то, что уже доказано работает. Какие-то прорывные лекарства, как правило, частные компании не готовы разрабатывать. Это очень рискованно и обычно требует небольших средств. Сложно крупной компании фокусироваться на небольшом объёме.
Конечно, венчурный рынок на определённом моменте подхватывают. Сначала государство финансирует фундаментальные исследования, люди занимаются тем, что, например, классифицируют коронавирусы. Они всё классифицируют, ищут геномы, считают, секвенируют, делают публикации. Это бесконечная работа, которую нужно обязательно финансировать. Без нее вы ничего сделать не сможете.
И вдруг один вирус переходит к человеку от животного, а у вас есть уже вся база данных. Вы знаете, какой это вирус, откуда он мог взяться, как эволюционирует, что случится дальше. Вам всё это уже известно, если вы этим занимались и финансировали фундаментальные исследования. Дальше, если есть технология, известно, как воздействует коронавирус, как у него устроен белок, который позволяет ему входить в клетки. Тогда вы можете сразу понимать, что есть препарат, который блокирует этот белок. Значит, этот препарат будет работать. Или вакцина, которая позволяет организму распознать этот белок, и его заблокирует уже иммунная система. И тогда, конечно, можно легко сделать уже молекулу, биологически какую-то большую молекулу, скажу так.
И тогда можно уже искать средства. Сначала гранты государственные, затем следующий этап – обязательно должны быть венчурные фонды. Потому что слишком рано для крупных компаний. Крупная компания на это смотрит, на эти разработки, и уже может во всё это вложиться. Но выстрелит одна из десяти.
Этой прослойки в России, к сожалению, нет – венчурных инвесторов и венчурной отрасли. И это большая проблема. Венчурная отрасль как раз должна финансироваться в том числе государством. Должен быть какой-то объем средств, который даётся под рискованные проекты. Это могут быть пять процентов или три процента, какой-то известный объём из пенсионных накоплений, или из каких-то других источников. Про которые мы будем знать, что эти средства мы отдаём ради развития технологий в стране, ради появления таких препаратов, таких решений, которые позволят нам потом преодолевать такие тяжёлые кризисы.
Здесь всё это вместе работает. Потом фарм-компании, конечно же, покупают эти препараты, они их продают. Это должно работать системно, профессионально. Пока, к сожалению, очень много моментов, когда эта цепочка либо обрывается, либо нарушается, в том числе новым законодательством или какими-то новыми правилами регулирования. Очень надеюсь, что с каждым годом регулирование таких технологических отраслей будет улучшаться и будет более дружественным для тех, кто занимается инновациями.
– Сколько будет стоить новая вакцина?
– На цену вакцины идет очень большое давление. В любом случае, покупать её будет государство. Возможно, будет какая-то доплата от людей, не знаю. Или какой-то иной вариант – частная вакцина, которую можно купить за свой счёт, и государственная, какие-то варианты. Пока непонятно.
Полагаю, что вакцина, которая будет производиться госсектором, должна быть бесплатной для пациентов. За людей, которые ею пользуются, должно платить государство. Стоить она будет сколько-то. Если это будет частный сектор, то значит, фактически это будет стоить столько, сколько выделит бюджет. Сколько выделит бюджет, разделят – и получится цена одной вакцины. Частники будут ориентироваться уже примерно на эту цену.
Какого-то другого способа нет. Если делать всё правильно, то, конечно нужно считать экономический эффект, фармакоэкономику. Сколько будет спасено жизней, эффект для ВВП за счёт досрочного открытия экономики – всё это будет просчитываться. Если мы говорим про американский рынок, то там будет платиться именно исходя из этого. Если это всё вместе экономит, скажем, триллион долларов – вот вам, пожалуйста, ваши 20 млрд долларов. Думаю, в США будет так.
Сейчас про «Ремдесивир» – препарат, практически первый одобренный в США, правда, по ускоренной процедуре – пишут, что он будет стоить 5 тысяч долларов (целый курс). Доллар у нас сейчас примерно по 70 рублей, в общем порядка 350 тысяч рублей. Что, конечно, не по карману нашим людям. Возможно, в Штатах препарат будет достаточно дорогим и для государственных закупок, чтобы лечить людей. Такая цена в США была первый раз озвучена под давлением.
Вопрос в том, насколько вероятно, что такой препарат в России вообще появится? Это, конечно, может быть проблемой. Компания уже объявила, что в беднейшие страны она будет продавать препарат очень дёшево, и перечислила эти 120 стран. В которые, конечно, Россия не попала, потому что мы не беднейшая страна.
Я надеюсь, что переговоры с американцами по поводу цены протянутся не слишком долго, потому что нам препарат очень нужен. Сейчас есть препарат от РФПИ и «ХимРара» с подобным механизмом действия. К сожалению, не знаю, сколько он будет стоить. Буквально вот-вот он должен появиться в аптеках. Очень ждём! Думаю, что он не будет стоить 350 тысяч рублей, гораздо дешевле. Вот и посмотрим.
– Могут ли затраты на здравоохранение быть выше затрат на оборону?
– Это моя очень большая надежда! В боеголовки, ракеты, военные технологии вкладываются огромные деньги. Часто это прорывные разработки: всё самое новое, самое эффективное в убийстве людей. Я бы, конечно, хотел, чтобы часть этих средств шла на регулярную закупку и постоянное обновление резервов по вакцинам, по препаратам, вообще на здравоохранение. Сейчас такого ничего нет.
Глубоко убеждён, что любые деньги, которые идут в сектор здравоохранения, продлевают жизнь людей, повышают эффективность их труда, помогают им работать больше и дольше в жизни, продлевают комфорт их жизни. И это всё возвращается обратно с большим успехом и с большой доходностью для государства.
– Будет ли вакцина от COVID обязательной для всех?
– С точки зрения этики это не совсем корректно, это очень опасно. Люди должны выбирать, иметь возможность решить «да» или «нет». Самое тяжёлое то, что вакцина будет одобрена в очень сжатые сроки. Остаются большие риски. Есть риск, что будет административное давление, что нельзя будет выходить из дома, если вы не вакцинированы, нельзя будет ходить в кинотеатры, в рестораны и так далее. Такой «паспорт иммунитета» может случиться, такая антиутопия!
Я боюсь, что этот биоэтический момент не очень кого-либо волнует, имею в виду людей, которые принимают решения. Проблема! Предлагается всякие цифровые решения. Проверяют, где вы находитесь, что вам можно, что нельзя, можно ли вам выйти сегодня или в другое время суток. Случаются вещи совершенно ненормальные. Не факт, что они помогают бороться с эпидемией.
Сначала вакциной будут пользоваться группы риска, включая медработников, людей старше 65 лет, людей с хроническими заболеваниями. Когда мы увидим, что вакцина работает, защищает, тогда начинаем расширять круг. Проверяем, дополнительные исследования проводим, и начинаем дальше давать еще большему количеству людей.
Но есть один момент – технически произвести в таком объёме вакцину в принципе невозможно. Покрыть, скажем, 70 процентов населения России невозможно просто потому, что сегодня нет ресурсов сделать 100 млн доз в очень короткие сроки.
Вторая волна очень вероятна. Все будут напуганы, будут готовы к любым ограничениям свободы: «всё, что угодно, пожалуйста, только чтобы спастись»! Посмотрим. Ещё хотел бы к этому добавить, что к сожалению, у россиян, по-видимому, нет иммунитета против таких решений. Они готовы к ограничению своих свобод. Это очень интересный феномен.
– Вы проходили тест на COVID-19?
– Прошёл, на эти тела именно. Не прошёл ПЦР. У меня, действительно, есть антитела IgG, то есть иммуноглобулин типа G. Это значит, что есть тела памяти, память иммунитета. По-видимому, когда-то переболел уже. К сожалению, я прошёл [только] качественный тест, хочу сейчас пересдать на количественный.
Тесты, наверное, имеет смысл сдать, хотя особой ценности в этом нет. Просто чтобы знать. И нет доказательств, что эти протективные антитела действительно могут быть эффективными в борьбе с заболеванием. В теории известно, что коронавирус не сильно мутирует – меньше чем грипп, как минимум. И наверное, эти антитела должны как-то сработать. Осенью будет все понятно.
– Как пандемия отразилась на вас лично?
– Мне очень повезло, у меня диверсифицировано то, чем я занимаюсь. Я – декан факультета технологического менеджмента и инноваций (ФТМИ) Университета ИТМО в Санкт-Петербурге. Тут очень удобно, всё онлайн. Я сам, как правило, беру курсы – что читать, чтобы понимать, как работает профессура. У нас также есть бизнес в области биотехнологий. Мы продолжаем инвестировать, и интерес к инвестициям возрос.
Всё очень положительно в этом смысле. У меня не спад – просто невозможный объем работы. Раньше я планировал себе время для обеда, для встреч с друзьями, встреч с людьми в ресторанах, мог нормально себя вести. Сейчас у меня всё время какие-то разряженные встречи, одна к одной, и поэтому эффективность очень повысилась. Меня совершенно устраивает текущая ситуация. Всё стало гораздо активнее, напряжённее, интереснее. Слава Богу, все здоровы, это самое главное. Всем нашим зрителям, конечно, желаю здоровья пережить этот момент. Думаю, что мы увидим победу, надеюсь – в ближайшее время.
