Его судьба стала символом борьбы за свободу слова в советскую эпоху, а творчество открыло новые пути для русской литературы. Писатель, филолог и диссидент Андрей Синявский стал героем очередной лекции цикла критика и литературоведа Натальи Ивановой, посвящённого литературным деятелям XX века. Встреча с ней состоялась в Ельцин Центре 15 октября.
По словам лектора, Синявский был не просто писателем — он создал уникальный синтез академической филологии и провокационной художественной прозы, который изменил представление о том, как можно писать о классике и современности.
Три младенца на Арбате
Наталья Иванова начала лекцию с неожиданного факта: в московской клинике Грауэрмана на Арбате в середине 1920-х годов родились три будущих писателя. 8 октября 1925 года — Андрей Синявский, 28 августа того же года — Юрий Трифонов, а годом ранее — Булат Окуджава.
«Три спелёнутых младенца в одном месте Москвы, фактически на Арбате. Время и место их объединяет. Что-нибудь ещё?» — размышляла критик, отмечая, что все трое стали свободомыслящими писателями, хотя и пошли в разные стороны по поэтике.
Судьбы этих троих разошлись кардинально. Синявский родился в семье бывшего эсера и дворянина Доната Синявского — в отличие от Трифонова и Окуджавы, чьи отцы были крупными советскими функционерами. Маленького Юру Трифонова понесли из роддома на Тверской бульвар в номенклатурную квартиру; Окуджаву — тоже в семью партийного деятеля. А Синявского принесли в коммунальную квартиру на Арбате.
Все трое мальчиков рано узнали, что такое тюремные передачи и потеря близких — их семьи пострадали в 1937 году. Местонахождение Лефортово было знакомо семье Синявского задолго до ареста самого Андрея. «Когда Андрей Донатович туда попал, адрес уже знал», — отметила Иванова.
От филфака до Абрама Терца
Во время войны Синявский был эвакуирован в Сызрань, работал на военном заводе как военнообязанный. После возвращения в Москву он поступил на заочное отделение филологического факультета МГУ — как и Трифонов, учившийся заочно в Литературном институте. Спустя год, по окончании службы, Синявский перешёл на очное отделение.
Филфак тогда был совершенно новым — он был преобразован из знаменитого Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), где учились Александр Солженицын, поэты Семён Гудзенко, Павел Коган и Давид Самойлов, а также дочь Сталина Светлана. «Филологический факультет был удивительно свеж и нов, несмотря на годы и столетия существования МГУ», — подчеркнула критик.
Синявский был талантливым студентом, его рекомендовали в аспирантуру. Он занимался ранней советской литературой, писал о Максиме Горьком. Дипломная работа была посвящена «Жизни Клима Самгина». Кандидатскую диссертацию он защитил в 1952 году. После защиты карьера складывалась удачно: он преподавал в школе-студии МХАТ, на факультете журналистики МГУ, печатался в «Новом мире» Твардовского. В 1960 году его приняли в Союз писателей.
Он написал множество работ о Максиме Горьком, Владимире Маяковском, Борисе Пастернаке. В 1965 году ему поручили написать предисловие к тому Пастернака в серии «Библиотека поэта» — этот том с предисловием Синявского впоследствии высоко ценился у букинистов, потому что после осуждения автора его переиздавали уже с другими предисловиями.
Однако параллельно академической карьере Синявский с 1955 года начал писать совершенно другую прозу — под псевдонимом Абрам Терц. Это имя он взял из одесской песенки, где Терц — образ карманника, мошенника и вора, своего рода трикстер. «Если бы Ильф и Петров придумали ещё прозу от лица Остапа Бендера, они вполне могли под этим псевдонимом что-то написать», — пояснила Наталья Иванова.
На суде псевдоним вменялся Синявскому как антисемитизм: зачем, мол, русскому писателю брать еврейское имя? Но критик напомнила, что еврейские писатели брали русские псевдонимы, и никто их не обвинял в том, что это кого-то принижает или оскорбляет.
Фантастический реализм и наследие Гоголя
Проза Абрама Терца продолжала линию Николая Гоголя и Михаила Зощенко — с их фирменным приёмом «фантастического сдвига», гротеском и особым языком. Для молодого Синявского постановление 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», разгромившее Зощенко и Ахматову, стало шоком. Зощенко был одним из самых популярных писателей своего времени, его знали наизусть, тексты передавали из уст в уста.
«Какую прозу мог унаследовать Синявский? Прозу в духе Зощенко. А через него — Гоголя, конечно», — объяснила Иванова. Гоголевская линия была для него чрезвычайно важна. «Гоголь возвёл фантастическую прозу в венец творения — от малороссийских повестей до городской фантастики "Шинели" и "Портрета"».
В повестях «В цирке», «Любимов», «Суд идёт», «Графоманы», «Ты и я» Андрей Синявский исследовал советскую действительность через призрачные, сюрреалистические образы. Эти тексты вошли в книгу «Фантастический мир Абрама Терца».
Наталья Иванова процитировала начало рассказа «В цирке»: «...Снова грохнула музыка, зажёгся ослепительный свет, и две сестры-акробатки, сильные как медведи, изобразили трюк под названием «акробатический танец». Они ездили друг на друге в стоячем и в перевёрнутом виде, вдавливая красные каблуки в свои мясистые плечи, а руками толщиной в ногу и ногами толщиной в туловище, выделывали всевозможные редкостные упражнения. Потом на арену выпрыгнуло целое семейство жонглёров. Но всех превзошёл артист, именуемый "манипулятор". Интеллигентный такой господинчик заграничной наружности».
«Интонацию Зощенко вы, конечно, слышите, — отметила критик. — Но цирковое представление является метафорой того, что происходит с людьми в описанном пространстве. Общество уподобляется этому самому цирку».
Герой Костя завидует артистам, потому что сам ничего не умеет, кроме как «сунуть в рот папироску задом наперёд и не обжечься». Он совершает преступление, пытается жить иначе, но его ловят, дают 20 лет и при попытке бегства убивают. Финал — полёт души убитого человека.
Повесть «Любимов» рассказывает о провинциальном городе, где во время первомайской демонстрации скромный велосипедный мастер Тихомиров вдруг ощущает в себе необыкновенные гипнотические силы. Он начинает руководить городом, пытается строить совсем другую жизнь. «Но попытка построения жизни в этом неведомом человечеству, придуманном Синявским городе Любимове тоже фантастически обрушивается», — пояснила Иванова.
Процесс 1966 года: когда филология встаёт на защиту
В 1965 году Синявский и его друг Юлий Даниэль (печатавшийся под псевдонимом Николай Аржак) были арестованы за публикацию своих произведений за рубежом. Даниэль тоже писал прозу с «фантастическим сдвигом», но не в зощенковской манере, а в духе Михаила Салтыкова-Щедрина и отчасти Евгения Замятина.
Его повесть «День открытых убийств» описывала, как в коммунальной квартире по радио объявляется, что через неделю будет день открытых убийств — постановлением партии и правительства. «Это было ответом писателей на то, что наступила "оттепель", Никита Хрущёв выступил с речью на XX съезде, признали, что товарищ Сталин много чего натворил. Но не было ни суда над теми, кто это производил, ни суда над Сталиным, даже покойным», — объяснила Иванова.
Процесс в феврале 1966 года стал знаковым: впервые в советской истории после показательных процессов 1930-х годов писатели не каялись и не признавали вину. «Ни Синявский, ни Даниэль не жаловались ни одним словом, — подчеркнула критик. — Оба утверждали, что они невиновны. Процесс был отчасти литературоведческий — они с филологической точки зрения доказывали, что вся поэтика их произведений противоречит обвинениям».
При этом ни в каком уголовном кодексе не было написано, что произведение нельзя передавать и печатать за границей. Речь Синявского на суде напечатана в сборнике — она удивительно соответствует его званию кандидата филологических наук, выстроена как кандидатская защита художественных произведений.
Советская пресса ежедневно печатала сводки из зала суда. В «Известиях» их называли «подонками» — то же слово, которым травили Зощенко. В газете «Правда» литературовед Зоя Кедрина, работавшая вместе с Синявским в Институте мировой литературы, разбирала фантастические повести, утверждая, что это недостойно советской литературы.
Приговор: семь лет Синявскому с тяжёлыми каторжными работами, пять лет Даниэлю (с учётом того, что он был ранен и был инвалидом Великой Отечественной войны).
На Западе писатели от Гюнтера Грасса до Грэма Грина требовали немедленного освобождения, писали, что невозможен суд над писателями за художественную литературу. Существует письмо 62 литераторов Москвы — от Беллы Ахмадулиной до Вениамина Каверина, — которые просили проявить справедливое отношение к Синявскому и Даниэлю.
Пятого декабря 1965 года, в день Конституции, на Пушкинской площади собралась демонстрация с требованием справедливого суда — не освобождения, а просто справедливого суда. «Эта демонстрация ни к чему не привела, кроме ареста ещё нескольких людей, но в сознании общества она осталась навсегда», — подчеркнула критик.
Лагерь как университет: письма, Пушкин и «Голос из хора»
Синявский гордился тем, что сознательно выбрал тяжёлую физическую работу. Следователь предупреждал, что ему «бороду подпалят», что уголовники будут его унижать. Оказалось всё наоборот. Когда он ехал в лагерь в теплушке, зэки узнали, что с ними едет Синявский, и качали его, кричали: «Да здравствует Синявский!» Для них он был важной персоной — о нём газеты писали из номера в номер.
«Он был авторитетом и на зоне, его очень уважали за то, что он расспрашивал людей», — рассказала Иванова. Несмотря на небольшой рост и физическую хрупкость, Синявский работал грузчиком, не «отмазывался» в библиотеке или амбулатории.
Но главное — он почти каждый день что-то записывал. Два раза в месяц ему разрешалось посылать письма домой. Так Синявский посылал супруге Марии Васильевне свою новую книгу — по частям.
«Пушкина-то не запретили. Пушкин есть в тюремной библиотеке. А Мария Васильевна может прислать книжки о Пушкине — том Вересаева "Пушкин в жизни", книги о декабристах. Кто же это может запретить?» — объяснила критик. Синявский понял ещё в Лефортово: книги — единственное, что не запрещается.
Из этих писем выросла книга «Прогулки с Пушкиным» — образцовая «филологическая проза», в которой цитата, память и новое прочтение соединяются в свободный, вольный поток без сносок и строгой академической структуры.
Параллельно возникла ещё одна замечательная книга — «Голос из хора», выпущенная под псевдонимом Абрам Терц. «Голос» — это сам автор, а «хор» — всё, что его окружало в лагере. Книга написана как услышанное: те, кого он слышал, кто рассказывал о своей жизни. «Она вся состоит из небольших, иногда двухстрочных фрагментов услышанного, подслушанного, посмотренного, продуманного, отрефлексированного», — восхищалась Иванова.
Для Синявского лагерное время было необыкновенно плодотворным. «Он, как и Бродский, говорил, что лагерь дал очень много — огромное расширение лексического состава, возможность взглянуть другими глазами. Мальчик из московской филологической семьи не мог обладать таким "фасеточным зрением", каким обладает Синявский в письмах», — подметила Наталья Иванова.
«Прогулки с Пушкиным»: разбронзовить классика
Книга намеренно разрушает хрестоматийный миф, возвращая Пушкину телесность, дерзость, лёгкость «болтовни». Синявский писал, что в Пушкине заложена некая пустота, которую он заполнял мировой культурой. Что Пушкин «вбежал в поэзию на тонких эротических ножках» — через переход эротической поэзии в другие тематические слои.
Синявский-Терц разбирает роман «Евгений Онегин» и пишет: «Какая там энциклопедия русской жизни? Роман-то ни о чём. Болтовнёй Пушкин вошёл в русскую поэзию. У него такой лёгкий стих, которому трудно подражать и которого до него не было». Синявский-филолог показывает, что Пушкин перевернул поэтику, достиг свободы в сюжете. «Какой там сюжет? Татьяна его любила, он её не любил, потом он её полюбил, а она его не полюбила. Всё. Самое главное — отступления. Они и дают энциклопедичность».
В эмиграции это вызвало раздражение и даже ярость. Особенно негодовал Александр Солженицын. «Солженицын, может быть, забыл, что сам в 1953–54 годах сочинил большое эссе о Грибоедове, где абсолютно неклассично подошёл к творчеству последнего», — отметила критик.
Когда началась перестройка, отрывки из «Прогулок с Пушкиным» напечатали в журнале «Октябрь» — и началась травля по новой. Но, когда журнал «Вопросы литературы» опубликовал работу полностью и пригласил филологов её откомментировать, профессионалы рекомендовали книгу для чтения в университетах.
Эмиграция, «Синтаксис» и три книги из лекций
После частичного сокращения срока — на полтора года — Синявский с Марией Розановой в 1973 году уехали во Францию. Он получил приглашение работать в Сорбонне от филолога Клода Фриу.
Им разрешили уехать в Париж, более того — Мария Васильевна захватила многое из коллекций народного творчества, которые они собирали каждое лето на Русском Севере: прялки, иконы. На премию, которую Синявский получил сразу по приезде, они купили дом в Фонтене-о-Роз под Парижем — особняк, в котором жил французский поэт Гюисманс.
Синявский так французского и не выучил — читал лекции по-русски. «Он, по-моему, единственный из преподавателей Сорбонны, который читал лекции по-русски. К нему ходили и те, кто не так хорошо знал русский язык, и те, кто хорошо знал», — рассказала Иванова.
Из лекций выросли несколько книг. «В тени Гоголя» исследовала «Ревизора» и «Мёртвые души». Самое главное, что сделал Гоголь, — написал комедию без единого положительного персонажа, совершил «поворот серебряного ключа», писал Синявский.
Ещё три книги из лекций: «Опавшие листья В.В. Розанова», «Иван-дурак: очерк русской народной веры» и «Основы советской цивилизации».
Когда Синявскому не дали опубликовать ответ на критическую статью Солженицына в журнале «Континент» Владимира Максимова, Мария Розанова сказала: «Не надо беспокоиться, я сама открою журнал».
Она назвала журнал «Синтаксис» — в честь московского самиздатовского журнала конца 1960-х, за который сел издатель Алик Гинзбург. Вышел 31 выпуск. Там печатались не только Синявский, но и другие авторы. Например, Владимир Сорокин опубликовал первый роман «Очередь» (1987) именно у Марии Васильевны.
1988: встреча потоков
Конференция в музее современного искусства «Луизиана» под Копенгагеном в марте 1988 года свела метрополию и эмиграцию. Из эмиграции приехали Синявские, Василий Аксёнов, Лев Копелев, Раиса Орлова. От СССР — Юрий Афанасьев, Фазиль Искандер, Владимир Дудинцев, Григорий Бакланов, Наталья Иванова.
Синявский говорил не о политических изменениях, а о литературных — о том, что в русскую литературу вернулась линия «фантастического сдвига» от Гоголя и Достоевского. Он следил за современной литературой. 1988–1989 годы были богаты произведениями с фантастическим элементом: Татьяна Толстая с питерскими рассказами, Михаил Кураев, Вячеслав Пьецух.
«Синявский в своём выступлении говорил не о том, кто где себя неправильно вёл, а именно об этом литературном возрождении. Чем сильно меня потряс», — призналась Наталья Иванова.
Мария Васильевна комментировала всё в кулуарах. На вопрос, что делать, когда всё это кончится, она отвечала: «Мы будем читать толстые литературные журналы». Она понимала, что журнал «Синтаксис» свою роль исполнил.
Это был момент воссоединения. «На конференции в Женеве в 1978 году говорили о двух русских литературах — одна живёт в Париже, другая здесь. Под Копенгагеном стало понятно, что всё вместе это будет обладать другой силой», — подчеркнула Иванова.
Семья, мастерская, коллекция
Мария Розанова была соавтором судьбы Синявского: от поддержки и игры с КГБ ради освобождения Синявского до издательских проектов и собственного авторского голоса.
«Мария Васильевна не сидела сложа руки — она делала замечательные украшения, придумывала изумительные серьги и кольца. У неё в компании был ювелир, она зарабатывала этим немаленькие деньги», — рассказала Иванова.
Мария Васильевна была искусствоведом, обладала потрясающей художественной хваткой. Она сама шила себе необыкновенные платья, придумывала стиль, который теперь называется «бохо». После ухода Андрея Донатовича из жизни она начала книгу «Абрам да Марья», но так её и не закончила.
Их сын Егор — писатель Егор Гран — живёт в Париже, пишет по-французски. Коллекция народного творчества занимала два этажа в доме под Парижем. «Всё это пропало бы здесь, если бы не такие люди, как Синявский», — подчеркнула критик.
Последние книги и незакрытые вопросы
Роман «Спокойной ночи» (1984) стал последним крупным художественным произведением Синявского. Это автофикшн с фантастическими допущениями, где писатель разбирается с мифом, который его преследовал.
«После суда КГБ хотело использовать Синявского как агента — как человека с диссидентским прошлым, которому доверяли бы диссиденты. Были даже напечатаны специально подделанные документы. Потом была целая экспертиза, доказавшая, что это подделка. Но он воспринимал это достаточно болезненно», — объяснила Иванова.
В романе «Спокойной ночи» Синявский разбирается именно с этим — с обвинениями в сотрудничестве, с провокациями КГБ и легендами. Главная линия оставалась прежней: свобода — это не поза, а способ мыслить текстом.
Почему Синявский важен сегодня
Подводя итоги, Наталья Иванова выделила несколько причин, почему творчество Синявского остаётся актуальным:
- Он вернул классикам право быть живыми — не музейными экспонатами, не забронзовевшими памятниками, а живыми писателями с противоречиями, телесностью, дерзостью.
- Он показал, что смех Гоголя — это не «жанр», а оптика свободы. Фантастический сдвиг, гротеск, абсурд — всё это способы увидеть реальность под другим углом, освободиться от официальной картины мира.
- Он доказал в суде и на бумаге: литература автономна, и её язык нельзя судить по статьям УК. Синявский и Даниэль не каялись, а защищали свои тексты как искусство. Их процесс стал первым в советской истории, где писатели отстаивали право на художественный вымысел, на метафору, на авторскую маску.
- Он соединил академическую дисциплину и писательскую дерзость — «филологическая проза» как жанр родилась из лагерной тетради. Синявский создал новый тип письма, где глубокое знание литературы сочеталось со свободой интонации, с живым голосом, с правом на парадокс и провокацию.
Критик отметила, что Синявский повлиял на целое поколение писателей и филологов. «Я сама писала свои первые книги об Искандере и Трифонове, конечно же имея в виду, что никаких сносок делать не буду — нужен читатель, который не будет лазить в сноски, и нужен совершенно другой язык», — призналась Наталья Иванова.
Александр Генис с его филологической прозой, многие современные критики и эссеисты — всё это идёт от Синявского, от его умения соединять научную точность с живым словом.
К 100-летию Андрея Синявского
«Читайте Синявского. Я думаю, что вам будет интересно», — завершила лекцию Наталья Иванова, напомнив, что все его тексты легко найти в интернете, что существуют записи лекций, что его книги переизданы и доступны.
Синявский остаётся одной из ключевых фигур русской литературы XX века — не только потому, что прошёл через суд и лагерь, не только потому, что стал символом сопротивления, но прежде всего потому, что создал уникальный литературный мир, в котором свобода слова неотделима от свободы мысли, а смех и гротеск оказываются формами правды.
Его жизнь и творчество — это урок того, как оставаться писателем в любых обстоятельствах, как сохранять внутреннюю независимость, как превращать испытания в материал для литературы. Лагерь стал для него университетом, эмиграция — новой творческой площадкой, а возвращение в Россию — моментом воссоединения разорванных культурных связей.
Столетие со дня рождения Синявского — повод не просто вспомнить о нём, но и перечитать его книги, открыть их заново, увидеть, как они звучат сегодня. «Прогулки с Пушкиным», «Голос из хора», «В тени Гоголя», фантастические повести Абрама Терца — всё это живая литература, которая продолжает говорить с нами, задавать вопросы, провоцировать, удивлять.
Синявский доказал, что литература сильнее любых запретов, что слово — это оружие свободы, что творчество — это не профессия, а способ существования. И в этом смысле он остаётся современным писателем, чей опыт и чьи тексты необходимы каждому новому поколению читателей.
