Композитор Александр Маноцков – автор музыки к опере «Пир во время чумы» – рассуждает о том, чем притягивает к себе художников образ эпидемии и какие чувства вызывает накатывающая волной опасность. Почему человек начинает верить в бессмертие при кратковременной возможности отдалить смерть? Что делает жизнь людей более осознанной? Ответы Александра Маноцкова на эти и другие вопросы – в онлайн-проекте Ельцин Центра «Мир после пандемии».
Интервью записано 29 апреля 2020 года.
Изоляция – стимул для творчества?
Любой человек, который пишет что-то продолжительное, должен выстроить рутину, в которой он сам себя изолирует, сажает за стол. Так, у любого фрилансера, а не только у того, кто пишет музыку, есть привычка таким образом себя «законопатить» на некоторое количество времени в день и работать. То, что сейчас происходит, не дает никаких преимуществ, скорее добавляет проблем. Потому что важно не только, что сидишь за столом, а важно, чтобы то, что делаешь, было потом где-то воплощено, а с этим сейчас понятно как. Поэтому большая часть нашего брата попала сейчас в странную ситуацию. Я нечаянно сформулировал, когда вся эта холера началась, что несмотря на то, что все пишут, что должна начаться внезапно Болдинская осень – я не понимаю, каким образом она должна наступить: как можно работать больше, чем всегда. Мое рабочее время и так огромно и занимает практически всю мою жизнь, кроме частных вещей, связанных с семьей и бытом. Поэтому сейчас ничего не изменилось, не то, чтобы я раньше где-то порхал и отвлекался, а теперь наконец наступила благословенная тишина, посреди которой я должен осуществить лучшие из своих замыслов. Увы – нет.
Гимн чуме возможен?
Как мы понимаем, Александр Сергеевич не солидаризуется стопроцентно ни с каким персонажем, «всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной» – замечает он в другом произведении. То есть председатель – это персонаж, и как персонажи всех «Маленьких трагедий», намеренно поляризованный, в нем концентрирование таких черт, которые вместе в живом человеке не встретятся. И заведомо: что естественно для персонажа, не является естественным для живого человека, потому что в живом человеке есть и председатель, и Мэри, и молодой человек, и священник – все они в нем есть и в нас циркулируют по очереди. В разные моменты они прорываются к штурвалу и управляют нашими поступками в зависимости от того, кто кого успел огреть компасом по голове – тот в данный момент и управляет кораблем и направляет его курс в какую-то сторону.
У меня, кстати, есть гимн чуме, потому что у меня есть опера «Пир во время чумы», которая как раз вышла в свет совсем незадолго до того, как началась нынешняя чума. Даже был момент, когда уже всюду объявляли карантин и чуть было не случилось очередное представление этой оперы в Красноярском оперном театре имени Хворостовского, но его отменили. Поставила оперу петербуржский режиссер Лена Павлова. Все начинается с того, что ходят люди в костюмах химзащиты и все на карантине. Не чувствую себя провидцем, это довольно старая вещь, хотя я ее переписывал заново, видоизменял и расширял. Но идея написать «Пир во время чумы» у меня появилась больше двадцати лет назад, и первый набросок был написан, когда я был юн и нынешней чумой еще не пахло.
Почему художников интересует чума?
Наше отношение к смерти довольно странное. Одна из странностей заключается в том, что если человеку или персонажу удается избежать гибели, то радость, которую он в этой связи испытывает, немного диспропорциональна: человек радуется так, словно ему удалось избежать гибели навсегда. Но совершенно непонятно, почему это должно быть так. А когда нависает угроза над всеми, и когда эта угроза безлична и безмотивна, обостряется ситуация, в которой мы находимся повседневно. В первые дни эпидемии было популярно направление, в котором сравнивали количество смертей сейчас и в такие же месяцы другого года, поначалу казалось, что цифры очень схожи. Они и сейчас одного порядка: количество разрядов может быть практически такое же. Тем не менее, когда вдруг выясняется, что есть общая причина, от которой любой может умереть, это включает в нас осознание нашей смертности в принципе, от чего в повседневной жизни мы себя ограждаем. На это «ограждение», отсутствие того, что в православной практике называется «память смертная», мы не имеем особенного права в повседневной жизни, но почему-то это удается. А когда случается всеобщая опасность – «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», когда нам кажется, что сейчас «минуты роковые», а до этого были не очень роковые – это каким-то образом создает в нас зудение в затылке, «гибельный восторг», ощущение, которое человек испытывает во время жертвоприношения.
В любой ритуальной традиции всегда подчеркивают, что жертва невинна, ведь жертвуют не для того, чтобы накормить божество (такая трактовка только в самых примитивных религиях); а потому что человек видит – гибнет невинное существо, даже внешне беспорочное (всегда подчеркивается, что если это агнец, то без единого пятнышка и т.д.). И вот невинное существо гибнет, а человек остается жив. И та энергия, которая рождается в этот момент осознания гибели невинного существа, эта энергия – одна из самых мощных какая есть в человеческой культуре. Та же энергия выделяется при восприятии музыкального произведения, необязательно чтобы там впрямую повествовалось, что Бобик сдох. Там может вообще не упоминаться никакой Бобик и может не быть никакого текста, а Бобик тем не менее там есть и он непременно умирает к концу, потому что музыка заканчивается. Сам факт окончания произведения и есть самая мощная внутренняя метонимия. Главный смысл произведения в том, что оно начинается и заканчивается, это его первичный признак, как и любого живого существа. Мы следим за произведением, как следит зритель корриды за участью быка на арене. И в такие моменты мы оказываемся все в Памплоне, где бегают по улицам люди от быков, чтобы ощутить себя немного сопричастными к этой опасности и ощутить эффект, что ты от опасности хоть и на сейчас, но – избавлен. И когда человек избавляется ненадолго от опасности – в нем рождается ложное предчувствие бессмертности, неуязвимости. И это же лежит в основе нашей радости при слушании музыки. Конечно, нас это страшно влечет, поэтому это главный сюжет и кино, и литературы, и религий. Другое дело, что мы так устроены, что все равно умудряемся воспользоваться этим для самообмана.
Мы изменимся после пандемии?
Мне немножко неловко говорить об этом, потому что это значит числить себя в списке тех, кто прошел все эти зубья и оказался во временной безопасности, по ту их сторону. У меня нет твердой уверенности, что мне это удастся: я сейчас довольно сильно болел, уж не знаю, коронавирусом или нет, но в какой-то момент у меня было ощущение, что может быть это и оно. Как мы понимаем, хотя сначала говорилось, что эта зараза в особенности жестоко обходится с пожилыми людьми, тем не менее люди и среднего возраста болеют чуть ли не больше, чем пожилые, и молодые болеют. И умирают чем дальше, тем больше людей, которых мы лично знали. В том, чтобы думать об этом, есть элемент суеверия: «Господи, пронеси, а я уж тогда…» То есть, человек дает себе зарок. Это тоже всегда вторая сторона жертвоприношения: человек, который приносит жертву, «тогда возложат на алтарь Твой тельцы…», возлагает на алтарь тельцов, он не считает этого достаточным. Вторая сторона жертвоприношения – это ощущение, что ты должен переменить свою жизнь. Ощущение, к сожалению, мнимое, потому что мало кто из нас после кризисов и покаяния действительно меняет свою жизнь. Мне всегда очень трудно это дается. Но сейчас это было бы еще и самонадеянно. Кто мне сказал, что мне удастся – кто знает?
«Но много нас еще живых, и нам причины нет печалиться», с одной стороны. А с другой – чьи кресла окажутся пустыми и конфигурация этих пустых кресел никогда не известна заранее. Мало что с определенностью можно сказать про смерть. Но одна вещь кажется мне довольно очевидной: наши попытки приписать ей провиденциальный смысл являются ложью. Есть разговоры, что человек должен непременно выполнить свою жизненную программу, а если не выполнил, то значит будет жить. Да идите вы в задницу, Шуберт что ли выполнил свою жизненную программу? Шуберту еще следовало прожить несколько десятилетий, как минимум, дождаться признания, исполнений хотя бы, славы, написать еще огромное количество вещей, однако, умер и всё. И таких примеров гораздо больше, чем примеров смертей, венчающих внешне разумным образом законченное здание жизнестроительства.
Не знаю, что будет с теми из нас, кто переживет эту штуку. А сколько с нами всего уже происходило такого, что казалось «ну теперь-то будет все иначе»? А ничего иначе не происходило, человек, к сожалению, очень быстро забывает. Если бы человечество было способно к однократной метанойе в связи с катарсическим переживанием, наверное, оно давно бы уже изменилось радикальным образом. Оно в чем-то и изменилось несколько раз. Но когда мы говорим об этом изменении, надо говорить не о каком-то всеобщем изменении в том смысле, что оно включает абсолютно всех. Мы же отличаемся от людей двухтысячелетней давности, нам кажутся естественными совершенно другие вещи. Я недавно читал частную переписку то ли Батюшкова, то ли Баратынского, и обнаружил, что один из участников переписки пишет: «Вот, ребенок умер. И, казалось бы, велика ли важность? А я так сильно огорчился и меня так разобрало». То есть, человек пишет, с одной стороны, что у него умер ребенок и он горюет, а с другой – пишет об этом в извиняющемся тоне: подумаешь, ребенок умер. И в этот момент понимаешь, что у людей мир выглядел совершенно иначе. Смерть выглядела совершенно иначе. И цена жизни, и цена смерти были совершенно другими. А нам кажется, что есть непрерывная линия.
В какой момент стало по-другому? А в других культурах – не стало, там и сейчас совершенно спокойно: плюс-минус тысяча человек – это мусор, одним залпом больше, одним залпом меньше. Может, мы изменимся, но прежде всего вопрос, а какие мы? Мы – это кто? А есть ли мы? Вот тоже интересный вопрос. Изменимся, а изменимся по отношению к какому первоначальному статусу? Наше отношение к смерти – каково оно? Мы часто залезаем в «Фейсбук», и как мы узнаем о смерти? Чаще всего из «Фейсбука». Кто-то пишет, условно, что Вася умер, и немедленно первый же комментарий: «Не может быть». И это не инфантилизм, я не говорю, что в этом есть эмоциональная незрелость. Но почему не может-то? Конечно, может. А в то же время, наша первая эмоция и то, что транслируется в «Фейсбуке», это эмоция шока, ошеломления. Мне кажется, что это очень здоровая эмоция в смысле честности. Мы не понимаем, что такое смерть, понять этого не можем и не делаем вид хотя бы, что понимаем. Потому что такая псевдотрадиционалистская реакция, псевдодуховная это: «царствие небесное». Такая реакция как будто это что-то нормальное и регулярное, и как будто мы понимаем, что такое смерть. А мы же не понимаем. А когда ты не понимаешь, нужно вести себя честно, как человек, который не понимает. Мне кажется, это правильный подход. Конечно, я не думаю, что совместное наше переживание и вынесет на берег понимания этого, нет. Но буду рад, если наше общее непонимание станет более яростным и осознанным. Мне кажется, что это уже неплохо. Мне кажется, что эта ярость по поводу ушедшего Лазаря – это правильная энергия. Я, видите, включил одну и ту же пластинку и сел на своего конька, потому что то, чем я занят профессионально – это единственный сюжет. Бывают разные художники: есть те, что сидят на одной и той же лошадке, и есть – на разных. Я вот сижу на одной и той же, что ни делаю, у меня всегда получается реквием, или антиреквием, или страсти. Поэтому все, что происходит, для меня про это.
Я надеюсь на некоторый общий тон, принятый сейчас в разговорах на эту тему: если он соответствует положению дел в умах, то можно говорить, что люди почувствуют способность к согласованному действию и ощутят большую связь между действиями отдельного человека и тем, во что они выливаются. Известна диаграмма, как если выходит один человек и дальше как домино: если он кого-то заразил, то как это распространяется, а если не выходил, то как не распространяется. И достоянием гласности становится, как конкретный человек, например, врач, поступил так-то. И через несколько дней видим, как цепочка последствий разворачивается в несколько десятков тысяч заболевших и сотни смертей. Не знаю, насколько осознанность такого рода может быть применима в мирное время.
В последние годы я наблюдаю, что человек пытается соотнести со своей конкретной частной жизнью какие-то мировые проблемы. Например, есть проблема, связанная с мусором, и я перестаю пользоваться пластиковыми пакетами и начинаю пользоваться бумажными. Это, по моему мнению, комико-драматический сюжет. Потому что выясняется, что человек, пользующийся бумажными пакетами, наносит гораздо больший вред окружающей среде, чем человек, использующий пластиковые, ведь при производстве бумаги расходуется больше воды. Никто из нас не является экспертом в тех проблемах, от которых зависит наша жизнь. Возникла странная ситуация: мы зависим от вещей, и нужно умозаключать, на основе имеющейся информации действовать так или иначе, а при этом способности профессионально и правильно сделать выводы у нас нет. Именно сейчас мы вырабатываем технологии того, как добывать информацию.
Как отец семейства я чувствую себя сейчас странно в этом отношении, развожу руками и не понимаю: можно выходить на улицу или нельзя? Не с точки зрения мэрии, а по существу дела. Кто из нас реально понимает значение маски, которую мы надеваем? Никто не понимает. Ты открываешь интернет и видишь, что у тебя написано, что эта гадость живет на поверхностях, и это говорит академик такой-то, а в соседнем окне у тебя открыта вкладка, где у тебя другой профессор говорит прямо противоположное. И там, и там по десять тысяч комментов, и что из этого правда, ты не понимаешь. А при этом солидарное решение большой массы людей на основании того или другого взгляда приведет к изменению жизни и тех, кто так совершенно не думает. И это меня напрягает. Это вещь социокультурная, половозрастная. Я стараюсь строить жизнь так, чтобы понимать, что зависит от меня и моих решений, какие последствия. А сейчас мы оказались в ситуации, когда у нас нет информации, мы не понимаем, что делать, и вряд ли это сильно изменится, скорее всего будет только нарастать.
Онлайн может быть альтернативой?
Любой онлайн при нынешних технических возможностях – это суррогат. Допускаю, что через некоторое время, когда будут возможны 3D-трансляции картинки, когда степень качества достигнет такого уровня, что мы перестанем понимать, напротив нас живой человек или транслированный, и таким же образом звук будет оцифровываться и пересылаться в систему, которая не просто наушники и стерео, а создающая адекватный живому источнику слепок, это будет другой разговор. К сожалению, полностью реально это быть не может, пока мы пользуемся цифровыми средствами записи, потому что в них происходит съезжание форматов относительно друг друга. Когда происходит оцифровка, происходят мгновенные фотографии состояний звучания, эти мгновенные фотографии делаются так часто, что их дискретность при обратной расшифровке в волну незаметна для уха. То есть мы создаем обратную волну из последовательности столбиков, но дело в том, что столбик имеет не нулевую толщину, каким бы тонким он ни был. И вот на эту толщину внутренняя многослойная структура звука и времени немного разъезжается сама собой. Поэтому она никогда в полной мере не бывает подобна самой себе. Эта вещь, к сожалению, преодолена не будет, но будут достигнуты сумасшедшие high tech рубежи. Они пока не достигнуты, до этого еще несколько лет. При нынешнем техническом состоянии этих вещей ничего близкого по градусу переживания даже на акустическом уровне никакой интернет предложить не может.
Реальный контакт музыканта со слушателем невозможно сымитировать
Понятно, что есть момент заклинательный, когда мы понимаем, что двухмерная картинка происходит именно сейчас, например, если это живой концерт. Или мы представляем себя находящимися в зале, все смонтировано хорошо. Но все равно есть момент, что происходит здесь и сейчас, и реального контакта того, кто звучит, и того, кто поет, если это спектакль, опера или концерт. Есть момент реального контакта музыканта со слушателем, и это невозможно сымитировать. И при том я охотно пользуюсь любыми техническими прибамбасами, которые мне подбрасывает эпоха, и стараюсь идти вровень с ней, как и все люди моей профессии. Мы все даже немного впереди этих вещей, потому что в отличии от людей, которые их придумывают, мы придумываем, зачем они могут нам понадобится, эти электрические люляки. Но при этом живого ничто не заменит, поэтому я с большим скепсисом смотрю на все это. Кроме того, это очень мало приносит денег, если вообще приносит. В качестве экстраординарной, спасательной меры они (онлайн-трансляции) могут быть.
У меня в Казахстане была опера, в театре АRTиШОК. Мы репетировали цикл показов оперы в этом сезоне, всегда собирается много людей из разных городов. И так вышло, что показы выпали на начало карантина в Алма-Ате, я был в Казахстане, мы понимали, что мы репетируем и невозможно не показать, и мы сделали живую трансляцию. Это была одна из первых, поэтому аромат новизны еще не выветрился. И сделали сбор денег на краудфайндинг-платформе, собрали сумму, похожую на ту, которая была бы, если бы продался зал. Я бы не возражал, если бы таким образом всё происходило. Но сейчас, к сожалению, большинство артистов и площадок, которые делают такие штуки, они делают это без всякого дохода. Получается, что в ущерб себе, если ты не зарабатываешь – значит, уходишь в минус. В какой-то момент в индустрию должны начать поступать спонсорские и зрительские деньги, должен восстановиться нормальный порядок вещей.
Все видео проекта «Мир после пандемии» на Youtube
Сегодня сложно давать прогнозы, но еще сложнее – их не давать. Как заставить себя не думать о том, каким будет мир после пандемии? Как изменится власть, отношения между странами, экономика, медицина, образование, культура, весь уклад жизни? Сумеет ли мир извлечь уроки из этого кризиса? И если да, какими они будут? В новом (пока онлайн) цикле Ельцин Центра «Мир после пандемии» лучшие российские и зарубежные эксперты будут размышлять над этими вопросами. Наивно ждать простых ответов, их не будет – зато будет честная попытка заглянуть в будущее.
