Какие имелись ниши в культуре застоя? Какие стратегии выживания и сохранения себя работали? Чем приходилось платить за свой выбор — и можно ли было переходить от одной стратегии к другой? Об этом рассказал 24 декабря во второй лекции авторского цикла «1970-е. Застой в политике: движение в культуре» Александр Архангельский — писатель, публицист, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук.
Новый цикл — о культуре эпохи застоя, когда происходили взаимоисключающие процессы. Эмиграция обескровливала интеллектуальную жизнь, но диссиденты обретали опыт мирного противостояния системе. Официальная культура приоткрывала шлюзы, но цензура накрывала с головой. Снимались выдающиеся фильмы, но имена исчезали из титров. Власть дряхлела, но комсомольцы не теряли время и учились зарабатывать деньги…
В начале выступления Александр Архангельский напомнил хронологию из предыдущей лекции. Начало эпохи застоя обычно связывают с вводом танков в Прагу в 1968 году, когда надежды поколения шестидесятников на мирное, медленное, справедливое социальное обновление системы были оборваны. Завершился период с началом горбачёвской перестройки.
Трансформация идеологии и появление диссидентского движения
Первым делом профессор рассказал, как советская идеология трансформировалась в период застоя. Она, с одной стороны, начала цепляться за своё право на существование, а с другой — искать отговорки тому, что перестала работать. В этом отношении гораздо более показательной, чем диссидентские публикации, оказалась статья «Чего не надо бояться!» официального марксистского философа Михаила Лифшица в журнале «Коммунист».
Автор писал, что марксизм-ленинизм никогда больше не выйдет на производство таких грандиозных идей, как это было в конце XIX – начале XX века, никакого другого социализма с другими идеалами социальной справедливости не будет, и надо это принять как данность. По мнению Александра Архангельского, этот текст очень симптоматичен и важен: первая трещина в любом режиме идёт по его идеологии и жизни его идеологов.
— Жизнь у них не сладкая: вы занимаетесь тем, что никому не нужно. Вы это понимаете и должны придумать обоснование, почему всё-таки это не надо бросать. Как с детьми и кашей: «она невкусная, но полезная».
Трещины в идеологии тем временем превращаются в зияющие дыры, которые заполняют альтернативные взгляды. Интересно, что диссидентское движение зародилось ещё до эпохи застоя и изначально было левым, «улучшающим» марксизм, ничего альтернативного не предлагая.
Символом «левого разворота» 1950–1960-х годов Александр Архангельский назвал появление в 1958 году памятника Маяковскому на Триумфальной площади в Москве.
— Все как будто того и ждали. Москвичи начинают здесь собираться и читать стихи. Оппозиционные? Нет. Революционные! Но в тот момент, когда вы выпускаете джинна из бутылки, даже если он «красный» и правильный, вы должны понимать, что он полетит в своём направлении и совсем не туда, куда вы хотите.
Именно на Триумфальной площади в 1960-е годы начинает зарождаться диссидентское движение в том виде, в котором мы его знаем сегодня. Его значимость в 1970-е годы нарастает, и оно становится альтернативным советской действительности. Что важно, среди левых революционных лозунгов начинают зарождаться и другие идеи.
Диссиденты и партократы
В 1968 году происходит неслыханное событие в истории Советского Союза: на Красную площадь выходят семь (по другим данным восемь — ред.) человек, протестуя против ввода войск в Чехословакию.
— Они выходят, потому что есть мотивы более сильные, чем страх за свою жизнь и свободу, — говорит Александр Архангельский. — Они хотят жить по-другому и будут жить по-другому независимо от того, что с ними планируют сделать власти.
По словам профессора, многие диссиденты были убеждёнными политиками в стране, где политики не существовало. Их взгляды порой противоречили друг другу. Например, Натан Щаранский боролся за права евреев, а Владимир Осипов — против, считая, что русская цивилизация должна быть от них обособлена. Игорь Огурцов соединял либеральное с националистическим. Однако, несмотря на полярность взглядов, все они были одинаково готовы к тому, чтобы сесть в тюрьму за свои убеждения, прожить не ту жизнь, которую навязывает общество, а ту, которую ты хочешь прожить сам. И это главная стратегия, стоящая над всеми идеологиями. Впрочем, были и менее нонконформистские стратегии. Например, Глеб Павловский, в отличие от многих, признал свою вину в «антисоветской деятельности» и поэтому получил не лагерь, а три года ссылки.
Ещё один важный человек эпохи застоя — Анатолий Черняев, помощник Михаила Горбачёва во время перестройки. Это не диссидент, а человек, служивший «всю жизнь» в ЦК КПСС. Но система сломалась благодаря ему в той же мере, в какой она сломалась благодаря диссидентам, уверен Александр Архангельский.
Черняев курировал журнал «Проблемы мира и социализма», выходивший на 28 языках в Праге для левых движений, и позволял найти работу тем, кто не противостоял системе, но и не хотел в неё вписываться. Через журнал прошли многие выдающиеся интеллектуалы того времени, например Мераб Мамардашвили, получивший возможность читать материалы из спецхрана. Александр Архангельский назвал это «доступной формой свободы». Консультантом журнала был Юрий Карякин, который предпринял оказавшуюся неуспешной попытку напечатать в «Правде» отрывок из романа Солженицына «В круге первом», а потом спас уже арестованную рукопись, вынув её из сейфа главного редактора.
— Ни одна разведка мира не может себе представить такую гибкую, многофигурную, сложную, сложносочинённую и сложноподчинённую реальность, какая была в эпоху застоя, — комментирует Александр Архангельский. — Анклавов, куда можно было спрятаться, было гораздо больше, чем можно себе представить. И конечно, это поколение благодаря Черняеву сделало многое из того, что Черняеву наверняка не нравилось. Но это не имеет никакого значения: он тоже помогал выпустить джинна из бутылки.
Неполитическая борьба с системой
Многие интеллектуалы в эпоху застоя выбрали путь неполитического противостояния системе. К литературоведу и переводчику Константину Азадовскому нагрянули с обыском милиция и КГБ и изъяли наркотики, оказавшиеся в доме после визита старого приятеля накануне. Освободившись из лагеря, этот утончённый интеллектуал не сдался, а стал одним из немногих кто доказал, что наркотики ему подбросили. И более того, нашёл тех, кто это сделал, и добился своей реабилитации.
Были и те, кто выбирал стратегию легального подцензурного существования, создавая свой отдельный мир. Например, это текстолог и общественный деятель ельцинского времени Мариэтта Чудакова.
— Все мы знаем, что «Собачье сердце» Михаила Булгакова при советской власти не печаталось. Но можно ли было писать труды по Булгакову, избегая упоминания этого произведения? Мариэтта Чудакова, как специалист по этому писателю, работая в библиотеке им. Ленина, выпустила полный обзор рукописей автора, находящихся в хранилищах Советского Союза. И рассказала о «Собачьем сердце», называя его «рукопись с таким-то номером», — комментирует Александр Архангельский.
Таким образом, в 1970-е под тотальной цензурой вышла её статья на 11 с половиной страниц, фактически монография, и «пробила» запрещённую к изданию рукопись, просто подменив её название. Не по политическим, а по профессиональным причинам. И это тоже было борьбой за пространство свободы.
Новые идеологи
Идеология дала трещину, и в этой трещине появились люди инакомыслящие и инакодействующие, желавшие остаться в Советском Союзе. И в этом ряду обязательно должны были появиться новые идеологи.
В 1974 году выдающийся советский поэт Давид Самойлов пишет поэму «Струфиан», сатирическую и издевательскую.
«На нас, как ядовитый чад,
Европа насылает ересь.
И на Руси не станет через
Сто лет следа от наших чад.
Не будет девы с коромыслом,
Не будет молодца с сохой.
Восторжествует дух сухой,
Несовместимый с русским смыслом.
<…>
Необходимо наше царство
В глухие увести места —
В Сибирь, на Север, на Восток,
Оставив за Москвой заслоны,
Как некогда увёл пророк
Народ в предел незаселённый».
Любому человеку 70-х годов было очевидно, что здесь пародировался Александр Солженицын и его «Письмо вождям Советского Союза». Писатель предложил первый антисоветский и пророссийский проект, предостерегая соотечественников и власти от «опасности многостороннего тупика Западной цивилизации, к которой и Россия давно избрала честь принадлежать». Это консервативная утопия возвращения в славное национальное прошлое. И она вызывала раздражение у интеллектуалов той поры не меньшее, чем у представителей власти.
Ещё один интеллектуальный столп эпохи — это Андрей Сахаров, во многом полемизировавший с Солженицыным. Это уже не восточный, а западный вектор: учёный говорил о необходимости конвергенции и свободного распространения информации, а на международном уровне — о переговорах вместо войн. Жёстче всего Сахаров и Солженицын схлестнулись по вопросу об эмиграции. Сахаров говорил, что никакие политические соображения не должны препятствовать одному из главных прав человека — на перемещение по миру.
Поэты-эмигранты против оставшихся
Что происходило с эмиграцией в Советском Союзе? Из страны уезжали, но единицы и по-разному. В шестидесятые годы писатели Аркадий Белинков и Анатолий Кузнецов бежали на Запад, воспользовавшись легальными прикрытиями. Ещё существовала еврейская эмиграция — СССР проголосовал за создание государства Израиль и обеспечивал новую страну кадрами по строгим квотам.
Одним из первых, кто попытался осуществить замысел об эмиграции целенаправленно, был Иосиф Бродский.
— С одной стороны, он хотел эмигрировать. С другой стороны, в идеале он хотел бы не уезжать, а приезжать и уезжать, как его главные подцензурные конкуренты, выбравшие другую жизненную стратегию — Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский. Наконец, в 1972 году ему позвонили из КГБ и предложили визу на выезд. Было принято решение отпустить Бродского, потому что здесь он наносит больший ущерб, чем будет наносить там. Так был создан важный прецедент, показывающий, что из советской системы можно выйти, — говорит Александр Архангельский.
Так получилось, что не Бродский, а Евгений Евтушенко написал главное стихотворение, которое обозначило начало новой эпохи, — «Танки идут по Праге». Поэт, желавший остаться здесь навсегда, и поэт, готовый к тому, что его вышлют, разговаривали по-разному. Евтушенко пишет риторически и пафосно, но это русская революционно-демократическая традиция, и ничего собственно советского в этом нет. При этом он идёт наперерез системе, рискует и расплатиться за это, хотя стихотворение и содержит огромное количество оговорок.
Это же происходило не только с Евтушенко, но и с его ближайшим конкурентом Андреем Вознесенским. Тот пишет стихотворение про русскую интеллигенцию:
«Есть русская интеллигенция
Вы думали нет? Есть!
Не масса индифферентная
А совесть страны и честь».
В нём точно так же узнаётся «кентавр» из советского новояза («партия — честь и совесть нашей эпохи») и апелляции к русской классике, и отголоски евтушенковского оправдания. Впрочем, и Бродский использовал похожий штамп в стихотворении «На смерть Жукова» в 1974 году, уже после высылки:
«К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою».
— «Наше дело правое» — это из Сталина, — комментирует Александр Архангельский. — Но это не оговорка, это игра. Бродский не зависит от советского стиля, он свободен от него, и в этом смысле он переигрывает Евтушенко и Вознесенского. Но это не значит, что те, кто уехал, переиграли тех, кто остался. Есть поэт, в сравнении с которым и Евтушенко, и Вознесенский могут чувствовать себя нелояльными. Это Роберт Рождественский — хороший автор, очень смелый в шестидесятые годы, но в семидесятые растворяющийся в системе вместе с языком:
«Горбуша в сентябре идёт метать икру
Трепещут плавники, как флаги на ветру».
— В сравнении с этим «Танки идут по Праге» — просто образец вольной поэзии, — говорит лектор.
Остаться и победить: прозаики и «люди с гитарами»
— Поэтический язык слишком чуток, и любая измена ему наказуема, проза же — более тяжеловесна, — говорит Александр Архангельский. — Поэтому, пожалуй, оставшиеся в СССР писатели переиграли эмигрантов.
Яркий тому пример — Юрий Трифонов. Он был частью системы, и система про него всё понимала. Но писатель поставил эксперимент: можно ли говорить о происходящем больше, объёмнее, сложнее, чем те прозаики, которые уехали? И издал повесть «Дом на набережной» — самый антисталинский текст эпохи, который был опубликован без единой цензурной правки.
Отдельного внимания заслуживает Владимир Маканин с его тактикой коротких повестей — «Гражданин убегающий» и многих других. Пока его старшие коллеги из поколения «шестидесятников» обивали пороги издательств с романами, он посылал свои произведения в журналы — и с успехом печатался. Появившаяся в качестве альтернативы официальным издательствам система «самиздата» и «тамиздата» также пошла на пользу литературе.
Выиграли, оставшись, и «люди с гитарами» — Владимир Высоцкий, Булат Окуджава. Ораторская поэзия, представителями которой были Евтушенко и Вознесенский, предполагала большие аудитории, а значит, компромисс с властью. А для человека с гитарой достаточно магнитофонных записей, чтобы донести своё творчество для слушателей, и квартирников для маленьких дружеских компаний. Александр Галич, эмигрировавший в 1974 году, вырвался из этого ряда, но сохранил влияние — звук пробивается через глушилки лучше, чем поэтическое слово, — говорит Александр Архангельский.
Впрочем, по словам профессора, именно в это время для тех, кто согласился потерпеть, открылись гигантские возможности: поэзия собирала стадионы. Но выяснилось: чтобы привлечь зрителей, им надо дать что-то относительно оппозиционное. Так что система парадоксальным образом стала нуждаться в людях разной степени лояльности.
Резюмируя содержание лекции, Александр Архангельский сделал три главных вывода о культурных процессах эпохи застоя. Во-первых, сложилось диссидентское движение, которое начиналось как «поправка» к текущему курсу, а превратилось в альтернативу и выдвинуло из своих рядов двух крупных идеологов — Солженицына и Сахарова, во всём друг с другом не согласных, но связанных внутренним доверием. Во-вторых, в среде интеллигенции появились те, кто готов уехать, и те, кто готов остаться. Ни те ни другие не выиграли, но и не проиграли. А главное — пространство жизни оказалось объёмнее, чем пространство идеологии.
