Новый авторский цикл Александра Архангельского «1970-е. Застой в политике: движение в культуре» начался в Ельцин Центре в Екатеринбурге. Лекция публициста, профессора Московской высшей школы социальных и экономических наук состоялась 26 ноября, на следующий день после 8-летия Президентского центра.
Новый цикл посвящён общественным процессам эпохи застоя, в которых переплелись порой взаимоисключающие вещи: выдающиеся фильмы и цензура, дряхлеющие члены Политбюро и учащиеся зарабатывать деньги комсомольцы, конформизм и эмиграция. Лекции будут проходить раз в месяц до июня 2024 года. В каждой из них Александр Архангельский планирует рассматривать различные аспекты 1970-х.
В первой лекции, получившей название «А всё юбилеи стоят, юбилеи. Юбилейные какие-то времена», эксперт суммировал общий взгляд на эпоху. По его мнению, застой как социальное явление не признавал ни романтизма, ни скепсиса. Это время было поражено синдромом усталости, через его культуру красной нитью проходила тема духоты, а внутри зрела энергия перемен.
Что такое период застоя?
Прежде чем перейти к деталям, профессор попытался дать объяснение термину. «Застой по отношению к чему? К эпохе Оттепели, которая началась в марте 1953 года со смертью Сталина и завершилась в августе 1968-го вводом танков в Чехословакию. С развенчанием культа личности вождя в обществе началось освобождение от страха, но затем этот страх вернулся», – сказал Александр Архангельский.
Хронологически застой – это период между Оттепелью и Перестройкой. Современники своё время так не называли, чаще всего оно обозначалось как «брежневское». Однако, считает лектор, с точки зрения исторической правды это не совсем верно. Леонид Брежнев возглавил СССР в 1964-м, и первые годы его правления никак застоем не назовёшь: это было время подготовки несостоявшихся косыгинских реформ и относительной интеллектуальной свободы, – говорит профессор. Застой также продолжался ещё некоторое время после смерти Леонида Ильича.
Период запомнился советским людям постоянным балансированием на грани большой войны. В 1969 году произошёл инцидент на острове Даманском – открытая конфронтация с маоистским Китаем. В 1979-м – ввод «ограниченного контингента советских войск» в Афганистан. В 1983-м был сбит южнокорейский «Боинг». При этом надо отдать должное руководителям двух сверхдержав, которые стремились выпрыгнуть за пределы этого раскачивающегося военного маятника. Примером чему стали Хельсинкские соглашения 1975 года, закрепившие принципы нерушимости границ в Европе и невмешательства во внутренние дела иностранных государств. Ради разрядки международной напряжённости СССР даже признал чуждую ему концепцию прав человека.
Александр Архангельский отметил, что слова, обозначающие периоды, как правило, связаны с литературой и кино. Как известно, название «оттепель» пришло из романа Ильи Эренбурга 1954 года. А термин «застой» появляется только в речи Михаила Горбачёва на XXVII съезде КПСС.
Поэзия застоя
Одним из знаковых событий хрущёвского времени стала публикация в 1961 году в газете «Правда» – и одновременно в эмигрантской прессе – стихотворения Евгения Евтушенко «Наследники Сталина». Поводом стал вынос тела «вождя народов» из Мавзолея. А само произведение стало попыткой дать трактовку эпохе и объединить власть, интеллигенцию и народ.
Начало эпохи застоя также обозначено стихотворением Евгения Евтушенко, – рассказал Александр Архангельский:
– 21 августа 1968 года в Пицунде Евтушенко и Василий Аксёнов выпивают и спорят о том, введут ли войска в Прагу или не введут. Аксёнов считает, что так оно и произойдёт. Евтушенко уверен, что они (власти – ред.) не могут себе этого позволить. Но когда известия из Чехословакии приходят, поэт пишет 23 августа пронзительное стихотворение «Танки идут по Праге». В нём он полемизирует с самим собой, пытаясь одновременно показать и негативное отношение к событию, и свою лояльность власти.
Как воспринимался период застоя людьми, жившими внутри этого периода? Как это ни странно, но в отличие от оттепели он вызывал одинаковые чувства и у лояльного поэта Евгения Евтушенко, и у нелояльного поэта Иосифа Бродского, и у сотрудников ЦК КПСС, – рассказал Александр Архангельский. В доказательство тезиса он процитировал запись из дневника будущего помощника Михаила Горбачёва, а тогда сотрудника международного отдела ЦК КПСС Анатолия Черняева с неприятным сном про Брежнева.
– Тот, кто эту власть представляет и видит, насколько она уродлива, переживает и выражает дух эпохи. Много ли зла сделал Брежнев? Нет. Был ли Андропов совсем кровожадным в сравнении со своими предшественниками? Тоже нет. Но само сочетание скуки, безжизненности отсутствия событий и медленного гниения воздействовало на всех одинаково, – комментирует лектор.
И это ощущение охватывает всех вне зависимости от политической позиции. Даже обласканный властью поэт-фронтовик Александр Межиров писал так:
Убывает время. Ах, убывает!
Что же ты сетуешь? Бог с тобой!
Оно не то, чтобы убивает,
А из этого списка переносит в другой.
И я не то, чтобы слишком болею,
Не то, чтоб усталость доканывает меня,
А всё юбилеи стоят, юбилеи.
Юбилейные какие-то времена.
Столы все сдвинуты, море разливанное,
На одну колодку набиты десятки моих речей.
Сегодня юбилей Петра, завтра Ивана,
А послезавтра просто не помню чей.
Что теперь я делаю? Я выступаю
На юбилеях сверстников и однополчан моих.
И носом клюю в президиумах, дремлю, засыпаю.
Засыпаю покудова только на миг.
– Это стихи о том, что ты при жизни живёшь в смерти, – рассказывает Александр Архангельский. – Формально, здесь есть и лёгкий оппозиционный подтекст: в 1970-е последовательно отмечались столетие Владимира Ленина, затем 50-летие образования СССР, 60-летие Революции. Жанр юбилея становится очень важным и заменяет собой движение. Мы празднуем прошлое, а не стремимся в будущее, застываем на месте и придумываем прошлое.
Когда нет движения, сгущается воздух и дышать становится нечем. На это реагируют большие поэты, которые чувствуют время, и проговаривают важные вещи. В 1974, 1976 и 1977 году выходят поэтические произведения «звёзд» того времени: Давида Самойлова, Олега Чухонцева и Владимира Соколова, – продолжает Александр Архангельский.
Давид Самойлов пишет поэму «Струфиан», где в пародийной форме рассказывается история о «старце Фёдоре Кузьмиче», которым якобы стал император Александр I, инсценировав свою смерть. Как и положено поэту эпохи застоя, Самойлов не говорит ничего прямо, и многое зашифровывает, но так, чтобы быстро можно было расшифровать – в старце современники легко узнают запрещённого Александра Солженицына, открыто полемизировать с которым нельзя, а «эзоповым языком» – можно.
Олег Чухонцев пишет поэму «Однофамилец», на первой странице которой мы читаем:
Была компания пьяна,
к тому ж, друг дружку ухайдакав,
как чушки рвали имена:
Бердяев! Розанов! Булгаков!
при этом пусть не короли,
но кумы королю и сами:
тот из князей, тот из ИМЛИ,
а та – с зелёными глазами,
<…>
Так вот, пока морочил всех
один, прочёсывая взглядом,
другой, со всеми заодно,
вполуха слушал ахинею
и молча подливал вино
хозяйке, сидя рядом с нею.
– То есть не происходит ничего, люди выпивают, спорят впустую, бросаются модными именами, – комментирует текст Александр Архангельский. – С наибольшей прямотой про эту «игру в бирюльки» напишет поэт Владимир Соколов:
О, расскажи о том, что происходит,
Когда не происходит ничего.
Жизнь остановилась, опрокинулась в прошлое, но и с прошлым у нас нет связи, потому что мы его придумываем, как Давид Самойлов свой «Струфиан», – подводит итоги Александр Архангельский. – Происходит обезвоживание и выкачивание воздуха из культуры. И при этом – вот парадокс! – спрос на культуру таков, каким он не был никогда и никогда больше не будет. Фестивали поэзии собирают тысячи людей в «Лужниках». Говорить не о чем, вокруг кольцо страшных событий, войны сменяют друг друга, а внутри пустота, она ничем не заполнена. Власть ещё не впала в маразм, но некоторые его признаки уже есть – например, старческая страсть Брежнева к наградам. И на фоне происходившего возникает поэтическая реакция и мода на полузапрещённых русских философов. Но и они дают лишь иллюзию глубины.
Проза застоя
«Поэзия реактивна, а проза требует мыслить», – считает Александр Архангельский. По его мнению, выразителем духа застоя в большой литературе стал писатель Юрий Трифонов. Он стал знаменитым задолго до этой эпохи, получив в 26 лет сталинскую премию 1950 года за повесть «Студенты».
К нему приходит успех и признание, но уходит литературный дар – «Студентов» он ненавидит, и в своих мучениях пробует всё, даже становится спортивным журналистом, – комментирует лектор. – И наконец в конце 1960-х в повести «Обмен» выходит на новую тему, которая поначалу кажется наивной: «В прошлом были революционеры, они были искренними и хотели перемен. Но приходит новое поколение, которое недостойно этих людей, и изменяет их высоким идеалам». А ещё Трифонов в своих сюжетах спускается в быт, показывая слабого мужчину, разрывающегося между сильными женщинами, потому что вокруг ничего не происходит, «юбилейные времена».
Трифонов – большой писатель, он не похож на оппозиционера, но ставит ключевые вопросы эпохи: «Что дальше?», «Как выйти из этого тупика?». И пишет об этом ключевой для эпохи роман «Нетерпение», вышедший в 1973 году в политиздатовской серии «Пламенные революционеры». И если читать его между строк, вдруг оказывается, что «Нетерпение» – роман не о XIX веке, а о будущем:
– К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том, какова болезнь и чем её лечить. Одни находили причины тёмной российской хвори в оскудении национального духа, другие – в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном её усилении. Одни видели заразу в домашних ворах, иные в поляках, третьи в бироновщине, от которой Россия за 100 лет не смогла отделаться. Были и такие, что требовали до конца разрушить этот поганый строй, а что делать дальше, будет видно. Да что же происходило? Вроде бы все шло чередом. Росли города, бурно раскидывались во все стороны железные дороги, дельцы нагребали состояния, крестьяне бунтовали, помещики пили чай на верандах, писатели выпускали романы. И всё же с этой страной творилось неладное, какая-то язва точила её. Всю Россию томило разочарование. Появилось много людей, уставших жить.
Это даже не эзопов язык, а высказывание в лоб, – уверен Александр Архангельский. – Точно обозначенный портрет страны и времени. Да и эзопов язык в то время используется не для того, чтобы обмануть власть, а для того, чтобы не поддержать её, поддержав её. Трифонов прекрасно понимал, что он большой писатель, и шансы уехать у него больше, чем у кого бы то ни было – в это время подписываются те самые Хельсинкские соглашения, и дающие в том числе право на перемещение евреев. Но он хочет остаться со своим читателем, надевает маску лоялиста, и этот выбор делает его несчастным.
Другие крупные писатели эпохи имели свои стратегии приспособления к застою. Давид Самойлов выбирал путь псевдоэмиграции, уехав туда, где свободнее, чем в России – в эстонский город Пярну. Василий Аксёнов, привыкший быть в центре общественного внимания, принял решение: либо попытаться сломать систему изнутри, либо заставить её вытолкнуть его вовне. К 1977-му году он придумал идею машинописного альманаха «Метрополь», в издание которого были вовлечены многие молодые писатели того времени – Виктор Ерофеев, Владимир Войнович и многие другие. Они собираются на переделкинской даче, рискуя, но не до конца. В итоге власть отказывается публиковать альманах, и остаётся один путь – перешагнуть через забор и опубликовать на Западе. «Метрополь» выходит в американском издательстве Ardis Publishing, – рассказывает Александр Архангельский.
Это новая стратегия. Солженицын рассматривает писательство как политическую деятельность. Трифонов рассматривает свою литературу как метафизическую деятельность, противопоставленную политической. А аксёновская тактика – литература как инструмент перемещения текстов и людей за рубеж, инструмент воздействия на жизнь и на будущее. Тактика оказалась удачной: так устраивается инфраструктура публикации за рубежом.
Есть и следующее поколение писателей, которое пришло в литературу позже Трифонова, Самойлова и Аксёнова, и у него другие подходы и стратегии. Поэт Юрий Кузнецов и его современники – это поколение людей, которые не хотят вернуться в оттепельные времена, они живут внутри эпохи застоя как внутри единственно возможной среды обитания. Если с изданием больших книг новых писателей в стране всё плохо, мы будем писать маленькие книжки, потому что их можно отдать в самиздат, – комментирует Александр Архангельский.
Кино и музыка застоя
Власть контролирует не только тексты, но и деньги, а кино – вещь дорогая. В СССР выходит фильм за фильмом, в стране есть и ещё не уехавший Андрей Тарковский, и совсем на него не похожий Василий Шукшин, который легально снимает гениальные фильмы, Леонид Гайдай и Эльдар Рязанов, который обладает даром разговаривать с миллионами людей о важных вещах. Эпоха застоя считается временем взлёта кинематографа, однако в истории кинематографа остались лишь немногие из сотен выпущенных в стране фильмов – «Летят журавли», «Сталкер», «Гараж» и другие.
Что точно нам оставило время застоя – это голоса эпохи. Владимир Высоцкий, Булат Окуджава… Появилось явление, которое соединяет собой разные слои населения – рабочих, интеллигентов, чекистов, продавцов, детей членов Политбюро, школьников. По словам Александра Архангельского, они пробивали все горизонты и звучали везде, а голос Высоцкого дал звучание этому, казалось бы, бессмысленному, но осмысленному им времени.
Интеллектуальные острова
К отдельным значимым феноменам времени Александр Архангельский отнёс Тартусский университет в Эстонии и работавшего там Юрия Лотмана – интеллектуальную школу мирового масштаба. К концу 1970-х в стране возникают и другие очаги, в которых можно то, что больше нигде вообще нельзя. Власти нужны интеллектуальные консультанты и эксперты, которые могут сформулировать независимые суждения. Возникает целый Институт мирового рабочего движения, где собираются блестящие интеллектуалы, и Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН), задача которого – читать книжки и пересказывать их для сборников с грифом «для служебного пользования». Ближе к концу 1970-х их сотрудники начинают подмечать странные вещи.
Философ Владимир Бибихин из ИНИОНа писал в своих записках: «Власть начала искать идеологические альтернативы марксизму рано. Уже в 1973 году мы знали, что военные и политические стратеги планируют скинуть марксизм и взять на идеологическое обеспечение армии православие. В те же годы нас, природных диссидентов, допустили к деньгам, которые органы выделили на идеологическую разведку альтернативы. ИНИОН при Академии наук смог втягивать в свою работу всю интеллектуальную Москву».
– Был такой план или нет, мы не знаем, – комментирует Александр Архангельский. – Но ощущение, что заказчик хочет от тебя чего-то определённого, у сотрудников ИНИОН было.
1984: конец эпохи
Юбилеи стоят, юбилеи. Что обычно следует за юбилеями? Чем старше, тем ближе к концу. А когда конец, надо предъявить нового начальника, – говорит Александр Архангельский.
Подготовка к этому началась уже в середине 1970-х годов. Это вызывает тревогу у ортодоксальных марксистов. Яркий представитель этой группы Михаил Лифшиц в 1978 году публикует статью «Чего не надо бояться» в журнале «Коммунист». Её суть – всё в марксизме уже сказано, ничего нового не будет, и надо просто сказанному следовать. Застой, как он есть.
К концу десятилетия Леонид Ильич уже в состоянии, которое трудно назвать вменяемым, и анекдоты того времени подчёркивают маразм власти. В 1982 году начинаются «гонки на лафетах», ознаменовавшие закат эпохи. Каждый следующий генсек – всё более старый и всё более консервативный. Год правит Юрий Андропов, потом на его месте появляется Константин Черненко, и матрица воспроизводится. Интересно, что именно благодаря череде похорон в СССР начинают приезжать западные лидеры. И в частности, на похороны Андропова приехала Маргарет Тэтчер и познакомилась там с молодым секретарём по сельскому хозяйству Михаилом Горбачёвым.
Современникам ясно, что эпохе застоя скоро конец. Символически он был описан задолго до того: в книге Джорджа Оруэлла 1984 год был обозначен как точка финала тоталитарных режимов. И в книге диссидента Андрея Альмарика, пророчески названной «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», вышедшей в 1969 году, речь шла о том же. В реальном 1984-м, последнем году «классической» советской власти, всем казалось, что Оруэлл ошибся, Альмарик поиздевался, поскольку генсеки мрут как мухи, и каждый следующий хуже предыдущего. Система прокручивается в пустоте, и никакого выхода нет.
Впрочем, рассказывает Александр Архангельский, история так устроена, что она берёт передышку на бессмыслицу. Когда передышка затягивается, начинает казаться, что так будет всегда. Но ничего хорошего (и ничего плохого) навсегда не бывает. И то, что кажется вечным, становится временным в одну секунду. Именно в 1984 году, при умирающем Черненко, на Ленинградском ТВ начинает выходить рубрика «Музыкальный ринг», где впервые на экране появляется группа «Аквариум». Как это стало возможным? Оказалось, что дряхлеющую власть можно обмануть, и журналисты протащили в эфир программу, посвящённую «пародиям в музыке». Следом появились «Звуки Му» и «Машина Времени». Начинается эпоха других событий. Леонид Пажитнов придумывает программу «Тетрис», которая становится международным хитом. Пока Черненко пытается реабилитировать сталинизм, на экраны выходит антисталинский фильм «Мой друг Иван Лапшин». Анатолий Карпов, ставший символом прошлого, уступает корону чемпиона мира по шахматам более молодому претенденту из СССР. Люди настолько истосковались по реальной политической борьбе и омоложению, что всей страной переживали за исход этого матча. За годы застоя старое поколение выгорело, сформировалось следующее, и оно в силу законов времени предъявило права на свою эпоху, – подытожил профессор.
Cледующая лекция цикла «1970-е. Застой в политике: движение в культуре» запланирована на 24 декабря.
