Перестройка, вернув доступ к запрещённому в СССР огромному пласту культуры, разрушила советскую идеологию и цензуру. Однако в итоге возвращение культурного наследия привело не к осмыслению и проработке прошлого, а к его мифологизации, считает известный публицист и писатель, профессор Высшей школы экономики Александр Архангельский.
Свою третью лекцию, прошедшую 17 декабря в Ельцин Центре в рамках нового авторского цикла «Культура на переломе: до и после распада СССР», Архангельский озаглавил «Наследие и наследники» и посвятил анализу причин и следствий процесса «заполнения белых пятен» и реабилитации имён и текстов в эпоху перестройки.
— Слова «наследие» и «наследники» — роковые, наследование всегда наступает после смерти завещателя или человека, не оставившего завещание. Так происходит и с культурным наследием. В 1986 году в журнале «Огонёк» публикуются стихи Николая Гумилёва, и вскрытие этого нарыва памяти привело к огромным важнейшим последствиям в культуре в целом, а сам процесс возвращения культурного наследия был связан в основном с литературой.
В авангарде этого процесса оказались литературные журналы, чья задача была публиковать произведения дня сегодняшнего, рассказывать, что происходит с литературой здесь и сейчас. «Новый мир» в 1987 году выходил тиражом 490 000 экземпляров. Эпоха гласности поначалу позволила изданию напечатать роман «Зубр» Даниила Гранина, и полежавший какое-то время в столе текст о русско-немецком учёном, не любившем советскую власть, прорвался в публичное пространство. За ним последовал «Пушкинский дом» Андрея Битова и другие произведения современников, не имевшие шанса на публикацию в прежние времена. Однако, отмечает Архангельский, пока это была «задержанная» литература, а не наследие, возвращающееся из исторического небытия.
— Поначалу это был приход, а не возвращение. Но «Новому миру» достаточно было напечатать одно великое произведение из прошлого — «Котлован» Андрея Платонова, чтобы тираж журнала к следующему году вырос до 1 150 000 экземпляров. Одна публикация из наследия привела к тому, что аудитория послала вполне очевидный запрос: мы подписываемся, а вы должны печатать то, что было когда-то. В 1988 году «Новый мир» публикует уже «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, и всё начинает разворачиваться в прошлое, которое становится настоящим.
Тираж «Нового мира» стремительно растёт, он отвечает на вызов читателей публикацией романа-антиутопии «1984» Джорджа Оруэлла, мемуаров знаменитого певца Фёдора Шаляпина и Анатолия Марченко — великого правозащитника и диссидента, погибшего в тюрьме. И наконец на страницах журнала появляется то, чего все ждали, — «Архипелаг ГУЛАГ», «В круге первом», «Раковый корпус» Александра Солженицына.
Интерес к запрещённому, непубликуемому в Советском Союзе был в 60-е и 70-е годы, но это был интеллектуальный и отчасти политический запрос, потому что люди хотели чувствовать себя свободными, а символом свободы был доступ к запрещённой литературе. В 80-е годы этот интерес из элитарного стал массовым, и как следствие — дискуссии, которые в 70-е велись полузакрыто, на кухнях, в перестройку стали публичными.
— Так сомкнулись прошлое и настоящее, два потока соединились, дав мощный энергетический взрыв. Тираж журнала достигает 2 668 000 экземпляров в 1990 году. При этом «Новый мир» предлагал интеллектуальное, сложное чтение, за которое нужно было ещё и заплатить, — подчеркнул Архангельский. — Все подписывают всё подряд, и все всё подряд печатают. Так была задана логика, и она привела к тому, что наследие позволило переразметить идеологическую территорию и нащупать границу, за которой цензура тебе ничего сделать не может. Благодаря возвращению текстов из прошлого начинается работа над будущим.
Запрос на узаконивание новых процессов и принятие правил витает в воздухе. Три молодых юриста — Юрий Батурин, Владимир Энтин и Михаил Федотов — по собственной инициативе, а не по заказу власти или бизнеса, пишут проект закона «О печати», после бурных дискуссий вступивший в силу 1 августа 1990 года. Это был закон, который впервые в российской истории запретил цензуру и провозгласил свободу массовой информации.
— Однако не бывает, чтобы было только хорошо. Во время перестройки мы начали работать с нашим неудобным прошлым, чтобы сделать его удобным. Нам нужно было удобное прошлое. Беда началась с того, что редакции журналов и издательства стали делать ставку на тексты, подобные «Окаянным дням» Бунина. А «Окаянные дни» — это ностальгическое воспоминание о России, которой не было, это то удобное прошлое, которое приятно противопоставлять неудобному настоящему. И эта беда имеет отношение к тому, что будет после, и отчасти к тому, с чем мы имеем дело сегодня.
По мнению Архангельского, такой подход оказался мифологизацией прошлого, а не его проработкой, осмыслением, анализом и разбором исторических завалов.
— Когда мы прошлым заменяем настоящее, то тем самым заменяем и будущее. Мы погружаемся в эту сладкую сказку, и она постепенно ведёт нас в тупики. Это тупики пока не роковые, они предварительные. Главное случится потом, в 90-е годы и двухтысячные — примирение и бесконфликтность. Мы решили, что не надо анализировать историю: у нас Лев Троцкий хороший, у нас Иван Ильин хороший, правые и левые — все великие.
Также особую трагическую роль в процессе возвращения огромного запрещённого в советское время культурного пласта сыграло то обстоятельство, что в эпоху перестройки возвращалось и наследие религиозное, обществу пришлось восстанавливать религиозную память. А дальше, отмечает Архангельский, последовала мода на религиозные тексты и вытеснение ими современного критического дискурса.
— Самый смешной пример: журнал «Работница» опубликовал Книгу Екклесиаста с пояснениями Сергея Аверинцева. Всё зашло за грань… Люди хотели вернуться к религиозным истокам и с ними разобраться, но религия, вернувшаяся в качестве суррогата каких-то других процессов, становится сама суррогатом. Вместе с этим начинает формироваться новая борьба за право религиозного мироустройства.
В перестройку начинается также и музеефикация прошлого, а олицетворением этого музейного подхода становится журнал «Наше наследие». В конце 80-х годов был создан Советский фонд культуры, у истоков которого стояла жена главы государства — Раиса Горбачёва. Фонд поддерживал крупнейшие музеи и способствовал возвращению в СССР ранее вывезенных культурных ценностей, библиотек и архивов.
— У таких проектов должны быть кураторы, и нам повезло, что им стал академик Дмитрий Лихачёв. И именно тогда началось реальное, а не мифологическое возвращение прошлого: рукописей, картин, коллекций. Лихачёв, в отличие от большинства кураторов, воспринимал прошлое как часть жизненного потока. Он оказался в нужное время, в нужном месте и превратил процесс музеефикации в закономерный.
Но, по мнению Архангельского, был человек, который попытался превратить процесс возвращения прошлого в новую мифологию. В 1990 году на экраны выходит художественно-публицистический фильм Станислава Говорухина о кризисном состоянии советского общества, ужасах реальности — «Так жить нельзя», и миф о лихих 90-х начинает формироваться именно в этой картине. Следующий фильм говорухинского цикла — «Россия, которую мы потеряли» — романтический, сентиментальный, повествующий о той прекрасной стране, где не было противоречий. Удобная для воспоминаний Россия, образ которой начал складываться в опубликованных текстах конца 80-х годов. Затем последовал ещё один фильм — «Великая криминальная революция».
— Пророком, который выведет страну из тупика, для Говорухина стал Солженицын. Его фильм о писателе назначил Солженицына тем, кто соединит Россию, которую мы потеряли, проведёт нас мимо России, в которой мы оказались, в ту Россию, которую мы заслужили. А заслужили ли мы её? Это вопрос отдельный.
Очередная лекция Александра Архангельского «Медиа, культура, перестройка: рождение новых и трансформация старых СМИ» состоится 28 января.
