В Год театра фестиваль «Золотая маска», празднующий в этом сезоне 25-летний юбилей, открыл большой гастрольный тур по городам России. В Екатеринбурге Московский драматический театр имени Пушкина показал спектакль по пьесе Тома Стоппарда «Влюблённый Шекспир».
Театральный десант 26 мая в свободное от репетиций время посетил Ельцин Центр и Музей Бориса Ельцина. Своими впечатлениями о музее поделился художественный руководитель театра Евгений Писарев.
– У меня наилучшие впечатления. Конечно, они ещё требуют какого-то осмысления, но у нас в России я не могу припомнить экспозиции такого масштаба, креативности и глубины осмысления времени. На сегодняшний день в Екатеринбурге это главная достопримечательность – центр истории и культуры, центр притяжения и, как модно сейчас говорить, место силы. Я провёл в нём более двух часов, и все равно есть ощущение, будто что-то пропустил. У меня очень сильное впечатление и, наверное, как любое предъявление позиции, оно кем-то может быть принято, кем-то не принято. Мною принято абсолютно. Фигура Бориса Ельцина масштабна. У меня только в последние годы начало формироваться отношение и к этому периоду, и к человеку. Здесь в финале экспозиции даже пустил слезу. В 90-е годы я был очень молод. Это были мои студенческие годы в Школе-студии МХАТ. Мы пропадали там с утра до ночи и не вникали в то, что происходило за окном. Я был весьма аполитичным, меня интересовал театр, и какие-то впечатления сохранились в общем ряду. В 1993 году, когда диктор по телевизору сказал: «Мы заканчиваем вещание!», по глазам понял, что происходит что-то важное. Сегодня в музее увидел повтор, сработала аффективная память и вспомнил всё. При том, что это музей Бориса Ельцина, здесь представлено объемное отношение не только к фигуре президента, но и к самой истории. Когда события систематизированы, и ты видишь весь этот путь от начала до конца, то, конечно, слезы прошибают. Не от сентиментальности, а от масштабности пройденного пути, от такой невероятно сложной жизни, очень тесно переплетающейся с историей России.
– Вы сказали, что, отправляясь на гастроли, знали, что обязательно пойдёте в музей. Вам что-то рассказывали люди, которые уже здесь побывали?
– Мой круг в основном – это артисты и режиссеры. Многие часто бывают здесь. Совсем недавно были со спектаклем «Старый дом» мои коллеги – Андрей Заводюк и Елена Яковлева. Зная, что мы летим к вам, Андрей говорил: «Какое счастье, что вы там будете. Я бы сам ещё раз побывал». Он очень интересно рассказывал. У него свои ассоциации, он воспринял музей, как центр несбывшихся надежд, нереализованных гражданских возможностей. Ельцин Центр уже знают везде и, конечно, в Москве. Об этом много говорят. Это место с четко выраженной позицией, поэтому любой человек с противоположным взглядом будет видеть тенденциозность. Не потому, что я такой ельцинист – наоборот, человек достаточно далекий от политики, но имеющий свое видение. Наш театр – продолжение таировского театра, камерного. Он не пытается отражать время и не пытается ему противостоять. Он выстраивает параллельную реальность, безусловно понимая, что происходит на улице. Мне очень близка эта подача, я открыт к разным точкам зрения, но для меня важны человеческие качества политика. В этом смысле Борис Николаевич – гигантский человек. Когда понимаешь, сколько он сделал, то промахи, ошибки и всем нам известные недостатки уходят на второй план. Потому что здесь ты осознаешь масштаб его личности.
– Как режиссёр, вы оценили драматургию экспозиции?
– Конечно, я бы сказал, что это драматургически выверенный блокбастер. Это очень похоже на театр. Сейчас так популярна иммерсивность. Она везде. Хочется сказать: «Перестаньте меня вовлекать, дайте побыть просто зрителем». Здесь это нисколько не раздражает, наоборот, заставляет зацепиться за историю. Ты всё время думаешь: «Что дальше?», как в крутом сериале или блокбастере. В этом смысле просто классно сделано. Прошлым летом я был в Фигерасе, в Музее-театре Дали. Он и располагается в здании театра, но это интереснее театра – шире диапазон восприятия. И, наверное, можно второй раз пройти туже самую экспозицию и увидеть другую историю.
– У нас как-то Леонид Парфенов представлял фильм о нациях, оставивших яркий след в истории России, и провел в музее несколько часов, изучал экспозицию самостоятельно и очень подробно.
– Это часть его жизни. С удовольствием прошелся бы ещё раз. Думаю, в следующий раз, когда мы приедем, снова приду в музей. Сюда хочется возвращаться. Есть ощущение, что ты ещё не всё увидел, не всё рассмотрел. Возникают сложные впечатления, мне даже трудно назвать это место музеем.
– Вы помните ваши 90-е? Что происходило в театре?
– В 90-е в театре произошел застой. До 1994 года я учился в Школе-студии МХАТ. Выходя на улицу, мы замечали, что появились шоколадки «Марс» и «Сникерс». У меня была заветная мечта: купить со стипендии и попробовать. Открылся «Макдоналдс» на Пушкинской. К нему – гигантская очередь. Денег не было, и мы один гамбургер делили на четверых. Вот такие странные были времена. Потом началась совсем другая жизнь. Мы пришли в театр, на сцене были наши кумиры: Смоктуновский, Евстигнеев, Вертинская, Невинный, Ефремов. А залы были пустые. Зрители перестали ходить в театр. Мы отучились и оказались никому не нужны. Кинематограф закончился. И мне очень знаком один из залов, где пустые прилавки, березовый сок и морская капуста. В молодости это не производит такого впечатления, как сейчас. В середине 90-х произошёл резкий подъем и тогда появились огромные вещевые рынки: Черкизово, Рижский, Коньково. Про челночников я ничего не знал, но эти рынки помню. Появилось много всякой одежды, видеокассеты. Там происходила активная жизнь.
И ещё народ начал ездить за границу. Театры стали приглашать за границу. С 1995 года мы начали ездить в Турцию и Египет. Появилось много новых радиостанций, много зарубежной и отечественной музыки. Сейчас за этим уже не слежу и узнаю от студентов про Гречку и Монеточку. Звоню дочке и говорю: «Почему ты мне ничего не рассказываешь, я должен быть в курсе!». А тогда я пошёл работать на радиостанцию «Европа+» и за четыре часа вещания получал столько же, как в театре за месяц. Чувствовал себя комфортно и даже копил. В 1998 году стал жертвой дефолта, за несколько дней поменял доллары на рубли. Понял, что точно не финансист. Не надо ничего копить, а то, что получил, надо тратить. Для меня это было довольно сильное финансовое потрясение. В том же году у меня родилась дочь. Не могу сказать, что стал в связи с этим более ответственным, это пришло позже. К 2000-му понял, что надо идти в режиссуру, познакомился с Кириллом Серебренниковым, участвовал в его спектаклях, потом стал его ассистентом, затем стал делать свой театр, отличный от того, что делал Кирилл. Но от него был импульс. Появились новая режиссура, новый зритель. Начался театральный бум. И кино вдруг начали снимать. С 2000-ми у меня связаны яркие впечатления, и ответственность появилась, и дочь я разглядел. В 90-е сохранялся перестроечный язык, который театр приобрёл в конце 80-х. Время неслось безумно, но в театре, кроме каких-то точечных экспериментов, ничего не происходило.
– Можно сказать, что 90-е подготовили 2000-е?
– Выросло новое поколение режиссеров и актеров. Недавно мы встречались курсом. Жизнь нас, конечно, развела. Вспоминали то, что мы позволяли себе в нулевые, в 90-х мы об этом даже подумать не могли. Не потому, что сейчас мы стали взрослее и консервативнее. Воздух времени был другой. Когда мы с Серебренниковым делали «Откровенные полароидные снимки», он принёс пьесу, в которой гей умирал от СПИДа, и тут же были какие-то проститутки и зэки, ненормативная лексика, но никто и не подумал, что это надо сокращать. Тогда это воспринималось как новый язык и новая художественность. Я довольно смело всё это сыграл, будучи артистом, и даже премии за это получал вместе с Анатолием Белым. Театральная действительность совершенно изменилась. Можно было возникнуть ниоткуда и сразу прозвучать. Не имея ничего за плечами, поставить спектакль, иметь право высказаться и быть услышанным не в резервации какой-то, не в театре для хипстеров и маргиналов, а на главной сцене страны. Очень скоро нас позвал Табаков в МХТ. Он собрал талантливых, с разным мироощущением художников и актеров. Сегодня это поколение 2000-х – уже мэтры, и у них берут интервью.
– В нулевые и десятые годы в театре было все очень благополучно. Все, что должно было, состоялось. Но недавно один из гостей поделился своим ощущением от театрального бума сегодня – будто бы это всплеск перед бурей.
– Или, наоборот, перед застоем. Жизнь в театре первые пятнадцать лет нового века изменилась. Возник новый язык и новый зритель. И даже мэтры в этот момент услышали время и тоже прозвучали.
– Кого вы сейчас имеете в виду?
– Многих. Любимов, вернувшийся в Россию. Ему было уже за девяносто, но его спектакли не теряли связи со временем. Хейфиц продолжал работать, не изменяя себе, но чувствуя современный нерв. Так можно сказать только про тех, кто принял новый театр. Помню, Алла Борисовна Покровская, когда меня пригласили преподавать в Школу-студию МХАТ, сказала: «Учить, учась!». Не знаю, я ли учу студентов или бесконечно присматриваюсь к ним, прислушиваюсь к тому, чем живет новое поколение, которое по возрасту как мои дети. В этом смысле Табаков и Волчек понимали, что надо звать в театр молодежь: Бутусова, Серебренникова, Богомолова. Олег Павлович, может быть, не сильно понимал эстетические взгляды Серебренникова, но он пригласил его работать. И это, правда, какая-то невероятная мудрость и смелость с его стороны. Это роднит его с героем этого музея.
– Как режиссеру, как вам кажется, сколько лет должно пройти, чтобы появилось художественное осмысление этих событий?
– У многих это время связано с болезненными воспоминаниями, потерями, обманутыми ожиданиями. Должно отойти от дел это поколение. Очень много зависит от того, как будет развиваться наша нынешняя история. В музее я думал про это: «Что дальше?» Смотрел, слушал и понимал, к чему стремился Ельцин всю свою жизнь. Куда мы движемся сейчас – ответа нет. Когда-то Ефремов сказал: «Важно не то, кто ты, чего ты добился, а на какой ты дороге. Если ты на правильном пути, можно двигаться всю жизнь и не терять веры». Только в конечной точке ты можешь определить, добился чего-то или нет. Но в истории нет конечных точек.
